Единственным новым фактом стало появление в суде свидетеля, подтвердившего мое алиби. Это был таксист Леллю Фернан, не имевший возможности дать показания в июле, перед приостановлением процесса. Единственного свидетеля, которого полицейские так и не смогли отыскать, а потому окрестили его мифическим свидетелем.
И все же для меня это был очень важный свидетель, поскольку именно он заявил, что, когда он вошел в бар «Ирис» со словами: «На улице только что стреляли из револьвера», я находился в баре.
Прелюбопытная история. Во время следствия фараоны никак не могли обнаружить Леллю, зато каким-то образом отыскали свидетеля, давшего показания против моего будущего свидетеля. Им оказался рецидивист с десятью отсроченными судимостями, который, ничтоже сумняшеся, заявил, что свидетель, который однажды явится давать показания в мою пользу, будет подставным лицом.
А инспектор Мэйзо, который в своем длинном рапорте отрицал существование Леллю и категорически заявлял, что он все нашел и все доказал, так и не смог разыскать свидетеля, которого выставляли мы. Знал ли он, что этот свидетель, несмотря на то что полиция никак не могла его найти, был полон решимости явиться в суд по своей воле? Свидетель, о котором участковый комиссар отзывался как о честном труженике?
Леллю подтвердил свои показания, а его обвинили в том, что он подставное лицо. Мэтр Раймон Юбер воздевает руки к небесам:
– После этого вам ничего не остается, как продолжать честно платить свои налоги, мсье Леллю!
И вновь меня охватила ярость на этой зеленой скамье. Я не чувствовал ни холода, ни мелкого дождика, который стал накрапывать.
Снова вижу хозяина бара «Ирис», заявляющего в суде, что я не мог находиться у него в тот момент, когда в бар вошел таксист и сказал, что на улице стреляли, так как за две недели до того он сам запретил мне появляться в его заведении.
А это значит, что я такой дуралей, что в столь серьезной переделке, когда на карте стояла не только моя свобода, но и жизнь, в качестве своего алиби назвал именно то место, куда входить мне было строго заказано! И официант подтвердил показания хозяина. Только оба забыли добавить, что работать до пяти утра им благосклонно разрешила полиция. Скажешь правду – выступишь против нее. Значит, и заведение придется закрывать в два ночи. Хозяин отстаивал свой кассовый сбор, официант – свои чаевые.
Мэтр Раймон Юбер и мэтр Беффе делали все, что могли. Мэтр Беффе был крайне возмущен безобразными выходками Мэйзо и дошел почти до открытой войны с ним. Последний в конфиденциальных донесениях (не столь уж конфиденциальных, если некий журналист их опубликовал при содействии одного полицейского) пытался очернить профессиональную репутацию моего защитника, копаясь в его любовных связях, не имевших никакого отношения к делу.
Заседание подошло к концу. Мне предоставили последнее слово. Что я мог сказать?
– Я невиновен. Я жертва полицейской махинации. Это все.
Судьи и присяжные удалились на совещание. Спустя час они вернулись в зал суда. Я встал, ожидая, пока они займут свои места. Снова сел. Затем в свою очередь поднялся с места председатель и собрался зачитать приговор.
– Подсудимый, встаньте!
У меня полное ощущение, что я нахожусь в зале суда, пусть даже под деревьями бульвара Клиши, так что я мигом вскакиваю на ноги, забыв, что они продеты между сиденьем и спинкой скамьи, и тут же снова брякаюсь на задницу.
И так, сидя, а не стоя, как полагается, в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году под деревьями бульвара я слушаю невыразительный голос председателя суда, объявляющего мне приговор в октябре тысяча девятьсот тридцать первого года.
– Вы приговариваетесь к каторжным работам пожизненно. Стража, уведите осужденного!
Я уже готов протянуть руки, но некому надеть на них наручники. И нет рядом жандармов. Совсем никого, кроме старушки, прикорнувшей на краешке скамьи. Чтобы защититься от холода и мороси, она прикрыла голову газетами.
Я высвобождаю ноги, встаю наконец и жду, когда пройдет онемелость. Приподнимаю газеты и просовываю в ладонь приговоренной к пожизненной нищете старухи стофранковую бумажку.
Мой пожизненный срок длился только тринадцать лет.
Все так же под деревьями, я брел посередине бульвара Клиши и дошел до площади Бланш, преследуемый последней сценой суда, когда я, стоя, получил невероятный по силе удар, стерший меня с лица Монмартра, моего Монмартра, почти на сорок лет.
Едва только свет этой чудесной площади окутал меня, как волшебный фонарь потух, и я уже никого не видел, кроме нескольких клошаров, сидящих на корточках у выхода из метро и дремлющих, уткнув голову в колени.
Скорее бы отыскать такси. Ничто больше меня не привлекало: ни тень деревьев, скрывающая меня от лучей искусственного света, ни блеск площади Бланш с кабаре «Мулен Руж», сверкающего всеми огнями. Одно живо напоминало мне прошлое, другое кричало: «Ты уже не здешний!» Все, да-да, все изменилось. Надо было поскорее убираться оттуда, чтобы не видеть собственными глазами, как все, что напоминало мне о моей молодости, умерло и похоронено.
– Эй! Такси! Лионский вокзал, пожалуйста.
Уже сидя в пригородном поезде, увозящем меня к племяннику, я вспоминал все статьи из газет, которые дал мне почитать мэтр Раймон Юбер после вынесения приговора. Ни одна из них, будь то «Депеш», «Франс», «Матэн», «Энтрасижан», «Юманите», «Журналь», не обошлась без того, чтобы высказать свои сомнения, каковых по ходу судебного разбирательства накопилось полным-полно. Последняя дала такой заголовок: «Сомнительное дело».
Вернувшись во Францию, я снова отыскал эти газеты. Вот несколько цитат, для примера:
«Депеш» от 07.10.31. Устами моего защитника: «Три возврата дела на доследование – из прокуратуры и с судебного слушания – говорят о его шаткости».
«Матэн» от 27.10.31. «Суд вызвал тридцать свидетелей, хотя достаточно было бы одного – неизвестного, усадившего раненого в такси, предупредившего его „жену“ и затем бесследно исчезнувшего. Но этот неизвестный так и остается неизвестным, и тридцать последовавших одно за другим свидетельств вряд ли помогут установить его личность…» Стражники: «Инспектор Мэйзо подошел к Шарьеру и сказал: „Ты знаешь, кто это сделал“».
«Франс» от 28.10.31. «Обвиняемый отвечает спокойно и твердо… Обвиняемый: „Мне больно это слышать. У Гольдштейна нет никаких причин желать мне зла, но он в руках инспектора Мэйзо, как, впрочем, и другие, у кого совесть нечиста. Вот правда“. Вызывают инспектора Мэйзо для дачи показаний. Он сразу же протестует: „В течение десяти лет я „курирую Пигаль“ и знаю, что Гольдштейн не из преступного мира. Если бы он был из преступного мира, он бы никогда не заговорил“ (sic [34] )».
«Юманите» от 28.10.31. Статья заслуживает того, чтобы процитировать ее полностью. Заголовок: «Шарьер – Папийон приговорен к пожизненной каторге».