Отлично! Написал книжку и сам не знаю, на кой ляд и что с ней делать! И я принял решение: для начала перепечатать все на пишущей машинке в трех экземплярах.
Ох уж эти машинистки: югославка, русская, немка и последняя – мартиниканка. Из-за них Кастельно придется написать в предисловии: «Эта книга печаталась непрофессиональными машинистками, которые менялись и не всегда хорошо владели французским…»
О да, они не всегда хорошо владели французским, но зато были до такой степени увлечены, что однажды, когда я бесшумно вошел в комнату, где работала машинистка, я увидел, как она стоит перед пишущей машинкой и энергично жестикулирует. Так она разыгрывала какую-то сцену из книги.
Эта история начинала влетать мне в копеечку: деньги требовались на магнитофон, пишущую машинку, виски, обеды «литературно-художественного комитета», пачки бумаги, оплату работы машинисток, по крайней мере двуязычных (поскольку мы жили в Венесуэле). Книга действительно приобретала весомость. В отпечатанном виде в ней оказалось шестьсот двадцать страниц. На перепечатку ушло восемь недель – по четырнадцать листов в день. Я подбил расходы – получилось три тысячи пятьсот долларов. К счастью, мы могли себе это позволить, и Рита, чтобы меня успокоить, сказала, что деньги потрачены не зря, потому что, если даже книгу не издадут, это будет три необычных подарка для членов семьи на Рождество.
– Нет, – ответил я, – два подарка. Один экземпляр – для тебя. Никогда не знаешь, что будет потом. Так что лучше один приберечь.
Итак, передо мной лежали три стопки отпечатанной бумаги, по шестьсот двадцать страниц каждая, а я пребывал все в том же затруднении, что и прежде. A может быть, еще в большем.
Тетради принадлежали мне, и только мне. Они были написаны моей рукой, пусть даже с помощью подсознания, или второго «я». Бумага отображала мой почерк, им были выписаны все буквы. Никто не мог воспроизвести их в точности, ведь почерк у всех разный. В своей писанине только автор и может разобрать, не задумываясь ни на секунду, те фразы, которые повествуют о его прошлой жизни. Когда же я собственноручно переносил их на бумагу, то вновь переживал это прошлое, и столь явственно, что, казалось, будто я не писал эти фразы, а жил в них.
Тетради принадлежали мне, и только мне. Но когда двуязычные машинистки перевели мои фразы и мой стиль в печатные буквы, произошло нечто серьезное и очень важное.
Эти листы перестали быть моими. Во всяком случае, они стали не только моими. Теперь страницы могли подвергнуться настоящему судебному процессу, где судьями будут читатели, и я не смогу защитить написанное. Ведь к каждому читателю не приставишь своего адвоката, их приговор нельзя будет обжаловать.
Я задумался о том, как же теперь издать книгу? И прежде всего о том, заинтересует ли она издателя? Как это узнать? Надо до него добраться. Я размышлял так: «Книга понравилась всем членам пресловутого „литературно-художественного комитета“, всей моей семье, друзьям-венесуэльцам, говорящим по-французски, бывшему послу в Лондоне Гектору Сантаэлле, даже моему близкому приятелю, человеку авторитетному и искушенному в такого рода историях, Жану Майе де ла Треваншу, и одному полемисту-коммунисту, Эрнани Портокарреро. О чем все это говорит? Да ровным счетом ни о чем.
Может быть, они просто любят приключения сами по себе. А это вовсе не значит, что публика полюбит книгу. Поэтому ее без всяких претензий нужно предлагать со словами: «Если она вам не нравится, то, может, вы ее перепишете?» Если только я сам не перепишу ее раньше, да только это дело мне дорого обойдется. Придется еще выбросить деньги на эту затею, не будучи уверенным, что тебя издадут».
Решение вопроса подсказал мне один приятель, бывший в Каракасе проездом. Он ждал у меня в баре Жозефа Карита, брата сестер Карита, знаменитых парижских парикмахерш. Жозеф опаздывал, и приятель попросил у меня разрешения полистать отпечатанную рукопись. Он даже не заметил, что его ожидание затянулось на два часа. Хороший знак.
Он увез во Францию две тетради. Один из его друзей должен был их посмотреть и в случае необходимости перепечатать.
Целый месяц по утрам я ждал почтальона. Мне не терпелось увидеть отзыв профессионального писателя и переписанный отрывок об острове прокаженных.
Наконец я получил письмо и бандероль, но никак не мог решить, что открывать сначала – ведь прокаженные уже не будут «моими прокаженными». Часы пробили одиннадцать, а я так ни к чему и не притронулся, не вскрывал ни письмо, ни бандероль. Они лежали нераспечатанными на письменном столе. Я ждал, когда все соберутся к обеду.
Волею случая на обед к нам заглянули двое гостей – преподаватель французского языка с женой.
– Открывай сначала письмо.
Французский писатель сообщал мне, что моя история его очень заинтересовала, он обещал мне сделать хорошую книгу из моих мемуаров, написанную на хорошем французском языке. Серьезную книгу, высокого литературного достоинства. Условия предлагались следующие: пятьдесят процентов моего авторского права плюс 18 000 франков за работу и на прочие расходы. «Прилагаю эпизод о прокаженных. Надеюсь, он вам понравится».
Мертвая тишина. У меня сдавило горло, и я начал читать «эпизод о прокаженных на хорошем французском». Наконец-то я увижу свой рассказ в форме, пригодной для издания.
Я закончил. «И это мои прокаженные? Но это невозможно! Это не мои прокаженные! Их больше нет! Я проиграл».
– Но послушайте, Анри, у вас прокаженные получились потрясающие, совсем не то что здесь, – заверил меня преподаватель французского языка. – У вас такой подавленный вид, Анри!
– Ты шутишь! Нет, я удивлен, я в недоумении. Как не недоумевать, когда читаешь эти страницы и видишь своих прокаженных обезглавленными! Если издатели все такие, то это хуже, чем на каторге; с ними нужно держать ухо востро, чтобы не сожрали живьем. Он еще и в накладе не останется, исправляя мою книгу. Ишь ты, хочет пятьдесят процентов, ни больше ни меньше! Не беспокойся, я люблю драку. Уже начинаю заводиться, авантюра только подхлестывает. Я собирался играть по-честному, как, мне казалось, и должны поступать в этом особом мире, но вижу, в этих джунглях придется действовать в зависимости от людей и от обстоятельств. Не сомневайся, я справлюсь и с дебрями, и с проходимцами при галстуках и наградах и не раскрою свои карты до того самого момента, когда смогу объявить, что выиграл и срываю банк.
Превосходно. Будет очень увлекательно никому не доверяться и никому не верить. Первое, что нужно сделать, – так это прикинуться дурачком, несчастным, легко уживающимся в двух лицах, как бальзаковский отец Горио, заикаться, отвечая на вопросы, и прикидываться глухим, чтобы подольше потянуть с ответом.
Кто кого – издательский мир или негры-поденщики?
Нужно будет внушить им, что ваша проза, пусть даже на самом деле она лучше, чем у них, обязательно должна быть переписана.
Кого же упрашивать первого? «Ашетт»? «Плон»? Я знаю только этих двоих. Но ведь должны быть и другие.