– Ладно, а работа Кордовы? – спросил я. – Ужасы на экране – они ведь подлинные, да? Актеры не актерствуют.
Она с вызовом смерила меня взглядом:
– Они сами напрашивались.
– Я слыхал, серийные убийцы тоже так говорят.
– Все, кто оставался в «Гребне», прекрасно понимали, на что идут. Жизнь отдали бы, чтобы с ним поработать. Но если вас интересует, пересек ли он грань чистого безумия, нырнул ли рыбкой в ад, – нет. Он знал свои пределы.
– И каковы же они?
Она сузила глаза:
– Он никогда не убивал. Он любит жизнь. Но вы можете верить, во что хотите. Вы все равно ничего не докажете.
«Вы все равно ничего не докажете». Странная какая-то реплика. Почти признание – почти. Я вспомнил мальчишескую рубашечку, заскорузлую не от крови, а от кукурузного, по словам Фальконе, сиропа. Бесспорно, Галло сейчас подтвердила данные Шерон, хочу я это признавать или нет.
– Почему исчезли все, с кем я говорил про Александру?
– Я позаботилась, – не без гордости ответила Галло.
– Это что значит? Они все теперь валяются в братской могиле без надгробия?
Она не снизошла до ответа, строго выпрямилась.
– И я же позаботилась о фотографиях из судмедэкспертизы, а потом и о теле – пока Александру не разрезали на потеху чужим, как лабораторную крысу. Я всем щедро заплатила и всех спровадила.
– Откуда вы знали, с кем я говорил?
– Так из ваших же записей, мистер Макгрэт, – удивилась она. – Вашу квартиру ограбили – вы наверняка помните. Ваши заметки очень помогли нам подвязать концы.
Ах да: кража со взломом.
– Мы были в отчаянии, – продолжала она. – Не знали, где была Александра, что с ней творилось после «Брайарвуда». Знали только, что однажды ночью она забралась сюда и взяла деньги из сейфа. Я подозревала, что вы знаете больше. В конце концов «Брайарвуд» нас уведомил, что вы приезжали, разнюхивали. Мы влезли к вам – хотели узнать, что вам известно.
– Ноутбук не вернете, часом?
– Это нам дорого обошлось – после ее смерти избавиться от свидетелей. Но мы пообещали ей никому не выдавать правды. Так хотел он. История Александры теперь навеки пребудет той, которую сочинила она, в которую она всегда верила. За пределами резонов, между раем и адом, между небом и землей, скорее легенда, чем обыкновенная жизнь, – жизнь, где суждено остаться всем прочим, включая и вас, мистер Макгрэт.
– Где поют русалки, – вполголоса вставил я.
Хоппер говорил, вся семья вечно добивалась, вечно искала русалок – самой ослепительной и коварной грани жизни. «Где опасности, и красота, и свет. Одно сплошное сейчас. Сандра говорила, лишь так и можно жить».
Инес Галло, отметил я, изумленно открыла рот – видимо, не ожидала, что мне известна столь интимная подробность. Впрочем, она решила не вдаваться, лишь от души приложилась к стакану.
– Марлоу Хьюз передознулась, – сообщил я. – Это тоже вы подстроили?
– Я попросила дилера хорошенько ее припугнуть. Кто ж знал, что он ее чуть не прикончит?
– Ваше сочувствие прямо за душу берет.
Она сверкнула глазами:
– И ей очень повезло. Хоть из квартиры выбралась. Сидит сейчас в Малибу, в апартаментах «Обещаний» с видом на океан, карабкается на первую, очень высокую, очень неприступную ступеньку двенадцатиэтапной программы трезвости.
– А Оливии Эндикотт вы что сказали?
Она пожала плечами:
– Ничего. Она за границей. Но я побеседовала с ее секретаршей. Уплатила девушке небольшое состояние, чтоб она шарахалась от вас, как от чумы, и своей нанимательнице ни слова от вас не передавала.
– А Морган Деволль? Почему у него сгорел дом?
– Хотел денег по страховке. Обстоятельства стесненные – двое детей, работы нет. Я объяснила, кто я такая, протянула руку помощи. Он был очень отзывчив. Если опять на него выйдете, поклянется, что в жизни не видал ни вас, ни Александру. – Она удовлетворенно вздернула подбородок. – У всех есть своя цена, мистер Макгрэт. Даже у вас.
– Тут вы ошибаетесь. Кое-кто из нас не продается. Кто дом-то поджег?
– Тео с Борисом. Борис – давний друг семьи.
– А кто курил сигареты «Мурад»?
Вопрос явно ее раздосадовал.
– Тео. Любимая марка его отца.
И вновь она произнесла «его отец», а не «Кордова». Давала крюка, огибая опасный участок дороги.
– Много лет назад, – пояснила она, – он скупил весь мировой запас. «Мурад» перестали выпускать в середине тридцатых. Очень редкие сигареты. Он скупил все до последней пачки у всех захолустных коллекционеров по всему миру. Любил карамельный запах, шикарную упаковку, и вдобавок это единственное, что он помнил про своего биологического отца, испанца, – а отца он в последний раз видел в три года. Но особенно любил, как они горят. Ни на что не похоже. В фильмах сотни кадров с ними. Дым вздымается спиралью, как живой. «Клубком белых змей рвется на волю», – так он мне однажды сказал.
Ею овладел неожиданный пыл: горящие глаза возведены к потолку, губы возбужденно кривятся. Вспомнив про меня, она осеклась.
– Не понимаю, почему вам так важны эти детали, – раздраженно буркнула она.
– Так в них же дьявол. Вы не в курсе?
Она ответила мне взглядом, полным презрения:
– Ваших раскопок, мистер Макгрэт, хватит на всю жизнь. Может, пора уже вылезать из шахты – идите домой, тащите свои обломки угля, или что вы там накопали.
– Спровадить хотите. Как всех остальных.
Она невозмутимо пожала плечами:
– Делайте со своей информацией что угодно. Конечно, теперь ни одна живая душа вашу историю не подтвердит. Вы опять в гордом одиночестве со своими дикими заявлениями.
Ну да – одного за другим эта женщина устранила всех очевидцев до последнего. Невозможно не восхититься ее самодовольным педантизмом.
– А что с матерью Александры? С Астрид?
– Уехала. Куда-то в Европу. Ее драгоценное дитя мертво, Астрид здесь больше ничего не держит. Слишком много черных воспоминаний.
– Но вас они не смущают.
Она улыбнулась:
– Мне только воспоминания и остались. Умру я – умрут и они.
Я поморщился, вдруг снова усомнившись в ее версии. Меня вдруг осенило, – может, напоследок, прежде чем навеки упокоиться, до меня донесся предсмертный шепоток магии: кирины и дьяволы, сверхъестественное могущество потрясающей женщины.
– Но я ездил в «Гребень», – сказал я. – Я туда проник…
– Правда? – вскинулась Галло. – И что там?
Тут я опешил. Что? От моего признания она, похоже, непритворно разволновалась.