* * *
Профессор Свейн был, насколько мне известно, самым умным из всех наших предков: Рокфеллеров, Дюпонов, Меллонов, Вандербильтов, Доджей и прочих. В восемнадцать он закончил Мичиганский Технологический институт, а в двадцать два основал Департамент государственного строительства при Корнелльском университете. К тому времени он Уже получил несколько ценных патентов на железнодорожные мосты и устройства по технике безопасности – этих изобретений было бы вполне достаточно, чтобы сделать его миллионером.
Но ему этого было мало. Он взял да и основал компанию Свейна по строительству мостов. Они составляли проекты и наблюдали за строительством мостов на железных дорогах почти что на всей планете.
* * *
Он был гражданином мира. Говорил на многих языках, был личным другом многих глав государств. Но когда настало время возвести свой собственный дворец, он построил его в яблоневом саду своих предков, простых и необразованных.
И он был единственным, кто любил эту варварскую громадину, пока не привезли нас с Элизой. Мы были там очень, очень счастливы!
* * *
Только мы с Элизой знали тайну профессора Свейна, хотя его уже полвека как не было в живых. Слуги ни о чем не догадывались. Родители ничего не знали. Рабочие, которые перестраивали здание, судя по всему, тоже ничего не подозревали, хотя им приходилось проводить трубы, электропроводку и отопление в самых несусветных закоулках.
Вот эта тайна: там был дворец внутри дворца. В него можно было проникнуть через разные люки и фальшивые панели. Там были скрытые лестницы, и гнезда для подслушивания со смотровыми щелками, и потайные переходы. Там даже подземные ходы были.
Так что мы с Элизой могли запросто, скажем, нырнуть в громадные стоячие часы в зале на верхушке северной башни, а вылезти почти в километре оттуда – через люк в полу мавзолея профессора Илайхью Рузвельта Свейна.
* * *
Мы узнали и еще одну тайну профессора – раскопали, когда рылись в оставшихся от него бумагах. Его второе имя было вовсе не Рокфеллер. Это имя он сам себе придумал, чтобы выглядеть этаким аристократом – когда поступал в МТИ.
В его свидетельстве о крещении стояло другое имя: Илайхью Уизерспун Свейн.
Я думаю, что и мы с Элизой следом за профессором набрели на мысль придумать всем без исключения новые вторые имена.
Умер профессор Свейн таким толстяком, что я не могу себе представить, как он ухитрялся протискиваться в свои потайные переходы. Они были ужасно узкие. Тем не менее нам с Элизой это было совсем не трудно, несмотря на двухметровый рост, – потолки там были высоченные…
Между прочим, профессор Свейн умер от своей тучности здесь, во дворце, во время обеда, который он закатил в часть Сэмюэля Ленгхорна Клеменса и Томаса Альвы Эдисона.
Да, было времечко.
Мы с Элизой нашли меню этого обеда. На первое у них был суп из черепахи.
* * *
Слуги время от времени судачили о том, что в доме водятся привидения. Они слышали, как в стенах кто-то чихает и хихикает, слышали, как скрипят ступеньки там, где никаких лестниц не было, как хлопают двери там, где дверей не было и в помине.
Хэй-хо.
* * *
Конечно, заманчиво было бы мне, полоумному столетнему долгожителю в развалинах Манхэттена, поднять шум на весь мир, разораться, что мы с Элизой подвергались чудовищной жестокости в заключении, в этом старом гнезде всякой нечисти. На самом-то деле мы были самыми счастливыми ребятишками во всей истории человечества.
И это блаженство длилось до того дня, когда нам исполнилось пятнадцать лет.
Представляете?
Да, а когда я стал врачом-педиатром и работал здесь, в том самом доме, где вырос, я часто говорил себе, глядя на какого-нибудь малолетнего пациента и вспоминая собственное детство: «Это существо только что попало на эту планету, ничего о ней не знает, да у него нет и никаких принципов, чтобы судить о мире. Этому существу совершенно безразлично, кем оно станет. Оно просто рвется стать кем угодно, таким, каким ему назначено быть».
Во всяком случае, это точно соответствовало нашим с Элизой настроениям, когда мы были малышами. И вся информация, которую мы получали на планете, на которой очутились, сводилась к тому, что быть идиотами просто здорово.
Поэтому мы холили и лелеяли свой идиотизм.
На людях мы отказывались от членораздельной речи. «Агу», – бормотали мы. «Гу-гу», – говорили мы. Мы пускали слюни и закатывали глаза. Пукали, заливались хохотом. Лопали конторский клей.
Хэй-хо.
* * *
Посудите сами: мы были пупом земли для тех, кто о нас заботился. Они могли проявлять чудеса христианского героизма только при условии, что мы с Элизой останемся навсегда беспомощными, мерзкими и опасными. Стоило нам проявить сообразительность и самостоятельность, как они превратились бы в наших жалких и униженных слуг. Если окажется, что мы можем жить среди людей, то им придется расстаться со своими квартирами, с цветными телевизорами, с иллюзиями, будто они что-то вроде врачей и сестер милосердия. Да и солидное жалованье от них уплывет.
Так что с самого начала, почти не ведая, что творят, в этом я уверен, они тысячу раз в день молили нас оставаться беспомощными и зловредными.
Из всего разнообразия человеческих способностей и достижений они мечтали, чтобы мы поднялись хотя бы на первую ступеньку высокой лестницы. Они всей душой желали, чтобы мы научились пользоваться уборной.
Повторяю: мы с радостью пошли им навстречу.
* * *
Но мы тайком научились читать и писать по-английски, когда нам было четыре годика. А к семи годам мы умели читать и писать по-французски, по-немецки, по-итальянски, знали латынь, древнегреческий и математику. Во дворце были тысячи и тысячи книг. К тому времени, как нам исполнилось десять, мы их все перечитали – при свечах, в тихий час или после того, как нас укладывали спать, – в потайных ходах, и чаще всего – в мавзолее Илайхью Рузвельта Свейна.
* * *
Но мы по-прежнему пускали пузыри и гулили и прочее, когда взрослые могли нас видеть. Нам было весело.
Мы вовсе не сгорали от нетерпения, не спешили проявлять свой ум на людях. Мы не считали, что ум вообще на что-то годится, что это может кому-то понравиться. Мы думали, что это просто еще один признак нашего уродства, печать вырождения, как лишние соски или пальцы на руках и на ногах.
Вполне возможно, что мы думали правильно. Как по-вашему?
Хэй-хо.
И все это время чужой молодой человек, доктор Стюарт Роулингз Мотт взвешивал нас, измерял нас, заглядывал во все отверстия, брал мочу на анализ – и так день за днем, день за днем, день за днем.