Все умотали за город, к подножию горы, где ручьи, и водопады, и спасительная тень.
На остановке тени нет, мне хочется пить, я покупаю в киоске бутылочку пепси и залпом выпиваю.
И тут из–за поворота появляется трамвай.
Он двухвагонный, обычно я езжу в первом: удобнее выходить, получается метра на три ближе к дому.
Но сейчас я еду не домой, а к Симбе, и понятия не имею, из какого вагона выходить удобнее, то есть — ближе.
Сажусь во второй.
И вдруг понимаю, что я даже не дистенциальный коблоид, а просто козёл.
Обычно в трамвае я слушаю плеер, но сейчас он лежит в сумке. Причём — на самом дне, под свитером, рубашками, майками, трусами, носками и идиотскими книжками, которые надо читать по программе.
И которые я читать не буду.
Которую или которые?
Их две, но название одно.
Какой–то «Тихий Дон».
Трамвай трогается с места, и моя остановка скрывается за поворотом.
В вагоне лишь я и кондуктор, он уже продал мне билет. Как обычно — несчастливый.
Между прочим, недавно мы с матушкой сделали открытие. По поводу счастливых и несчастливых билетов.
Как–то вечером по телевизору прошла реклама о том, что некий магазин объявляет конкурс. Вы приносите счастливые билеты, они запускают лототрон, и если из барабана выпадают те же шесть цифр, что и на вашем билете, вы получаете приз. Телевизор.
— Нам нужен второй телевизор, — сказала матушка, — я бы поставила его в спальне. — И поинтересовалась: — У кого–нибудь есть счастливый билет?
Я полез в карман, обнаружил там кучу билетов, накопившихся за первые летние дни (в школу я езжу с проездным), но счастливого среди них не оказалось.
— Пролетели, — сказала матушка, — в этой семейке не найти ни одного счастливчика!
— Сейчас, — сказал отец, — подождите…
И пошёл на кухню.
— Вот, — объявил он, вернувшись в гостиную, — это вся моя коллекция!
— Какая коллекция? — недоумённо спросила матушка.
— Моя, — гордо ответил отец. — Это мои сорок счастливых билетов, я их с прошлого сентября собираю…
— Их есть надо! — сказала матушка.
— Коллекционные вещи не едят! — возмутился отец.
Трамвай подошёл к следующей остановке, до Симбы оставалось ещё одиннадцать.
Сорок билетов отвезли в магазин, но розыгрыш должен быть через месяц.
Предки уже вернутся, и отец начнёт собирать коллекцию заново.
Он терпеть не может ездить по городу на машине, езди он на машине, собирал бы что–нибудь другое.
Мы с кондуктором всё ещё вдвоем, кондуктор — сухонький пожилой мужчина в тёмных брюках и рубашке с коротким рукавом. Если я не могу слушать музыку, то могу смотреть. Но пока — только на кондуктора, а это не так интересно. Интереснее всего разглядывать женщин, хотя женщин–кондукторов разглядывать тоже неинтересно, они все какие–то громоздкие и на женщин не похожи. Скорее уж на слоних.
Женщина садится за десять остановок до Симбы, но это не женщина, а сумасшедшая старуха, я её знаю. Она вечно что–то выкрикивает, грозит всем кулаками, а через остановку выходит. Мне её жалко, но я не люблю ездить с ней в одном вагоне. Впрочем, в такую жару она вопит не так громко, просто бубнит себе под нос.
Мы въезжаем в старую часть города.
То есть в центр.
Трамвай опять останавливается, и в вагон заходит сразу несколько человек.
Пятеро.
Женщина, мужчина, ребёнок, снова мужчина и ещё одна женщина.
Если ты не можешь слушать в трамвае музыку, тебе надо чем–то себя занять.
Можно читать рекламные объявления, но это скучно.
Можно смотреть в окно, но что нового я там увижу?
А можно разглядывать людей, которые садятся в вагон.
Первые трое — явно семья. Толстый мужик, прихлёбывающий пиво из бутылки — понятно, что ему жарко, рубашка вся намокла, ему противно таскаться в такую жару со своим семейством, интересно, откуда они едут?
Мне почему–то кажется, что из зоопарка.
Ходили смотреть, как звери подыхают от жары.
И чуть не подохли от жары сами.
Мужик плюхается на сиденье, рядом с ним садится ребёнок, а мамаша — напротив.
И, между прочим, под майкой у мамаши явно нет лифчика!
Я пялюсь на её выпирающие груди, понимаю, что это наглость, но ничего не могу с собой поделать.
Майка ярко–красная и очень тесная, так что хорошо видны не только груди, но и вспупырившиеся под тканью соски.
Папаша толстый, мамаша худенькая, а ребёнок у них какой–то замызганный — видимо, устал смотреть на зверей.
Наконец я нахожу в себе силы оторвать взгляд от красной майки и переключиться на другие трамвайные экспонаты.
Но не успеваю, потому что вагон снова останавливается, мужчина и женщина выходят, а в трамвай заваливается шумная компания. До Симбы остаётся девять остановок, родители уже едут в аэропорт, компания располагается посреди вагона, я пересчитываю их по головам, получается семь человек, три парня, четыре девицы, одна из которых мне очень даже нравится. И, судя по всему, её парня тут нет.
Но она старше меня, ей лет восемнадцать.
Я для неё — сопляк.
Вновь смотрю на ярко–красную майку, перевожу взгляд на девицу. Грудь под майкой намного больше, но девица — гораздо симпатичнее. У неё длинные чёрные волосы, и она в очень короткой юбке. И в белой просвечивающей кофточке, под которой отчётливо виден лифчик. Тоже белый.
У меня хорошее зрение, но порою мне кажется, что я всегда вижу что–то не то.
Зимой мне попался в руки журнал для мужчин, где я прочитал рассказ про такого же придурка, как я.
С очень хорошим зрением, вот только видел он всегда не то.
Хотя может быть, именно то, иначе бы этот рассказ в таком журнале не напечатали.
Журнал, между прочим, припёр с работы папаша и бросил на кофейный столик в гостиной.
Это он только так называется — кофейный. На самом деле он и обеденный, и чайный, и ещё бог знает какой! Папашу просто жаба давит новую мебель покупать, но это мы с матушкой так думаем. Сам же он говорит, что сильно привязан к своему прошлому.
Меня прикололо, что в журнал был вклеен презерватив — скорее всего, рачительный папаша именно поэтому и притащил журнал домой. Хотя мог бы презерватив отодрать и положить в карман, а журнал оставить на работе, сомневаюсь, чтобы он его покупал, — наверное, сослуживцы подсунули.
Журнал с кофейного столика я, естественно, прибрал и утащил к себе в комнату: посмотреть картинки.