— Хорош я буду, коли двери заперты, — сказал я. — Не пришлось бы и мне тут ночевать.
— Сдается мне, что эти молодцы, которые в манеже дурака валяют, не дверьми сюда пришли, — заметил сообразительный Гаврюша. — Если люди чуть ли не ночью лицедействуют, значит, это лицедейство производится в секрете от кого-то. Их, я думаю, через конюшню провели, а торец конюшни близ садовых ворот. Дойдем-ка мы до них вместе. Они, я чай, притворены, а не заперты, как полагается. А коли заперты — я вашу милость подсажу.
— Давненько я не лазил по вантам… — печально отвечал я.
Мы выбрались в подковообразный коридор, где было ненамного светлее, чем за расписной холстиной. Вверху имелись небольшие окна, так что дорогу разобрать мы могли. И у дверей, ведущих в парадные сени, горел огонек — что-то наподобие лампады.
Я не сентиментален — да и мудрено быть сентиментальным в мои-то годы. Я вижу мир как непостижимое в своем совершенстве произведение механики и счастлив разгадывать загадки этой механики. Для меня учебник геометрии во сто раз притягательнее и Карамзина, и нынешних Пушкина с Боратынским. Но в этом загибающемся коридоре меня вдруг охватило мечтательное настроение.
Здесь горели в огромных люстрах свечи, звучала музыка, наездники показывали чудеса ловкости, царил общий и всеобъемлющий восторг. И вдруг — мрак, тишина, которую не нарушают, а даже усугубляют плохо слышные голоса с манежа. И ощущение того, что надо насладиться кратким мигом передышки, ибо завтра — опять веселый шум, топот копыт, летящие к ногам прекрасных коней цветы, бравурные марши, все то, ради чего стремятся в цирк простые души (вовремя вспомнилось присловье вице-адмирала Шешукова, царствие ему небесное — в январе этого года скончался в почтенном возрасте семидесяти семи лет, из коих служил Отечеству едва ли не шестьдесят).
— А не оставите ли вы мне, ваша милость, свою трость? — вдруг спросил Гаврюша. — Что, коли собаки не привязаны? Тесаком-то я их и покалечить могу. А тростью вразумлю — они ко мне больше не сунутся.
— Смотри, не повреди рукоятку с трубой.
— Как можно!
Мы почти дошли до входа в конюшню, когда услышали торопливые шаги. Кто-то бежал, кто-то преследовал. Мы прильнули к расписной холстине, мимо нас пронеслись двое, тяжеловесный вслед за легконогим, и исчезли.
— Кто-то парнишку гоняет, — сказал Гаврюша. — Уж не вашего ли племянника?
— Или по делу какому-то бегут, — возразил я. — Если бы парнишку гоняли, он бы закричал. Впрочем… впрочем, останемся и подождем немного.
Тут мимо нас пробежал и третий человек. Он никого не звал, бежал молча и очень быстро. Затем с конюшни раздался возмущенный голос Карла.
— Лучиано! Лучиано! — кричал он и далее изругал этого незримого Лучиано в пух и прах на плохом немецком языке с вкраплениями итальянского. Никто ему не отозвался, и Карл заорал что было сил:
— На помощь! Помогите!
— Там что-то стряслось, и нам уж так просто не выбраться, — сказал я Гаврюше. — Надо прятаться. И чем скорее — тем лучше.
— Сейчас, с Божьей помощью, — отвечал он, нашаривая впотьмах край расписной холстины. — Отсидимся, ничего!
Тут-то и началось!
Сперва пронзительно завопила женщина. Ей отозвались мужские голоса.
— Лучиано! Лучиано убили! — пронеслось по всему цирку.
И, наконец, раздалось самое страшное, что только может быть в огромном деревянном здании:
— Спасите, горим!
Есть вещи необъяснимые. Казалось бы, когда Лучиано Гверра поцеловал меня в щеку, я едва не сошла с ума от возмущения — как он посмел?! Но когда в условленное время я снова встретилась с ним в церкви и отдала ему портрет, то постаралась изобразить строжайшую неприступность. Поцелуя не было, он лишь горячо поблагодарил меня и поклялся, что я спасла ему жизнь. Так отчего же я шла домой в сквернейшем состоянии духа?
Я понимала, что это приключение в моей жизни — совершенно лишнее. И уж, во всяком случае, совершенно не стоило во второй раз идти в цирк с мальчиками — Кудряшов, которому они поплакались на свою беду, как-то исхитрился и взял половину ложи во втором ярусе, а другую половину заняли его сестра, пожилая девушка, тетка, одетая, как одевались в прошлое царствование, и он сам.
Этот маневр был мне понятен — Кудряшов норовил свести меня со своей родней. Ему казалось почему-то, будто меня можно взять измором. Воображаю его злость, если бы он узнал, отчего я так любезна с ним! Мне хотелось показать всему свету, что я пришла сюда с женихом и воспитанниками, и мне никакого дела нет до красавчиков-итальянцев!
Я даже от души смеялась, глядя на проказы толстячка в зеленом мундире, который путался с метлой у всех в ногах. Наконец ему сделали подножку и он смешно шлепнулся, взбрыкнув в воздухе ногами, но не в опилки, а на тачку, в которой увозили сложенный красный ковер. Так и его увезли с манежа, лежащего толстым брюхом на ковре и болтающего ногами. Мальчики хохотали до слез.
Когда появился Лучиано Гверра, изображающий оборванца, я нарочно повернулась к м-ль Кудряшовой и заговорила с ней о вещах посторонних — о ее веере и о том, не опасно ли быть в цирке: ведь, если он загорится, образуется страшная давка. Кудряшов вмешался и сказал, что он нас выведет из любой давки.
— Вам нетрудно будет проложить дорогу в толпе, — заметила я. Ведь он высок, плотен, а весит не меньше семи пудов, ей-Богу! При этом он всегда коротко острижен — он полагает, что на английский манер, но из него денди, как из нашей кухарки Дарьи — английская королева. Еще он иногда носит очки — крошечные и нелепые на его большой круглой физиономии.
Итальянец выделывал свои прыжки на конской спине под бравурную музыку, а я нарочно даже не глядела в его сторону, лишь громко смеялась, подшучивая над Кудряшовым.
Вася, казалось, совершенно увлеченный затеями и ужимками Гверры, вдруг повернулся ко мне. Он слышал наши рассуждения о пожаре, который однажды неминуемо случится в деревянном здании — ведь артисты господина де Баха, которые проводят тут все время, несомненно, и стряпают на каких-нибудь походных печурках.
Он явно хотел задать вопрос — но удержался. И я даже знала, каков мог быть этот вопрос: что, если злые люди все-таки подожгут цирк и в суматохе украдут лошадей?
А вскоре явились и те драгоценные лошади, о которых толковал итальянец. И я от всей души пожелала, чтобы их увели, всех шестерых, и де Бах стребовал их стоимость с Гверры. И я, зная, что никогда в жизни больше не увижу этого человека, знала бы также, что он никогда в жизни не рассчитается с де Бахом!
Злость на итальянца была совершенно необъяснимой. И с этой злостью я после представления ушла домой с Васей и Николенькой. Кудряшов, м-ль Кудряшова и тетка их проводили нас, им было по пути — они нанимали жилье на Гертрудинской, недалеко от колодца, где берут воду все водовозы.