Наверно, до смертного часа будет мне являться в ночных кошмарах эта картина — тусклый свет незримой свечи и лежащее на полу лицом вверх тело — в белой рубахе, белых панталонах, с раскинутыми руками, запрокинутой головой. Я не помню, как остановилась, но очень хорошо помню безумную мысль: «Тихо, только тихо, тогда еще можно ему помочь…»
Я на цыпочках подбежала — это были четыре шага, я навсегда их запомнила. «Тихо, тихо, — говорила я себе, — это не он, не он, вот сейчас надо убедиться, что не он…» Я сделала четвертый шаг — и сомнений уже не стало: на полу лежал Лучиано Гверра, а из его груди, там, где должно быть сердце, торчала черная рукоятка ножа.
Я не помню, как оказалась перед ним на коленях…
Первой неподвижной картиной, навеки врезавшейся мне в память, было это распростертое тело, второй же — лицо, которое я не разглядела. Наверно, когда на человека нападает из зарослей тигр, несчастный видит тоже только горящие глаза и разинутую пасть.
Но кричал не он, кричал кто-то другой, не этот, этот лишь глядел на меня из мрака так, словно готовился ударить другим ножом.
— Сюда, сюда! — звал звонкий мужской голос. — Лучиано убили! Сюда все!
— Лучиано! — откликнулись ему другие голоса. — Где Лучиано? Что с Лучиано?!
Это имя звенело в моей бедной голове. Страшный человек все глядел на меня — и я поняла, что сейчас стану следующей жертвой.
Я вскочила и понеслась прочь. Он — за мной следом.
Он гнался молча, он догонял, а я проскочила мимо двери, ведущей в прихожую, и неслась по дуге, не понимая, где скрыться.
По всему цирку вдруг пролетел крик:
— Спасите, горим!
Я споткнулась и упала. Смерть казалась неминуемой — не от ножа, так в огне. Я зажмурилась, железные руки схватили меня. Тут прямо у меня над ухом закричал мужчина, а меня потащили по полу, я за что-то зацепилась ногой, забилась среди каких-то палок, словно угодив в клетку.
И вдруг я услышала русскую речь!
— Ну, ваша милость, крепко вы его благословили!
— Ключицу ему сломал наверняка. Надо отсюда выбираться, Гаврюша. Слышал — цирк загорелся.
— Подождем малость. Первым делом кинутся лошадей выводить. А пока все будут на конюшне толочься, мы через двери уйдем.
— И то верно. Эй, сударыня, — это относилось ко мне. — Фрейлен! Очнитесь! Гаврюша, утешь ее как-нибудь по-немецки, я не умею…
— Не надо, — сказала я. — Не трогайте меня… оставьте…
И разрыдалась самым нелепым образом.
Никогда я так не плакала. Я словно прощалась с жизнью, жизнью куда более отрадной, чем моя; словно расставалась с солнечным светом, чтобы ждать смерти в черном подземелье, в безнадежном одиночестве. Я захлебывалась рыданиями и не могла остановиться.
Эти двое, что затащили меня в темное помещение, меж тем тихонько переговаривались.
— Ну, Гаврюша, из огня да в полымя, — сказал тот, что постарше. — Что делать будем?
— А я почем знаю? Вашей милости угодно было девку сюда взять… вы уж и утешайте!
— Да какой из меня утешитель, в мои-то годы!
Я их слышала и хотела возразить, что более в них не нуждаюсь, что сейчас уйду, и они меня никогда больше не увидят. Но слезы текли и текли, как будто я вознамерилась истратить десятилетний их запас. Было безмерно жаль себя за то, что я осталась жить на белом свете…
— Сударыня, подымайтесь, — сказал старший из мужчин. — Надобно выбираться отсюда.
— Нет, — ответила я. — Нет…
— Хотите сгореть вместе с цирком?
— Гаврюша, как быть?
— Дедушка мой покойный знал одно средство, — отвечал Гаврюша. — Зовется оно хорошая оплеуха. И Яков Агафонович бы это средство одобрил.
— Да ну тебя! Сроду ни одну женщину не ударил и не собираюсь.
— Ну так оставьте ее здесь, а сами пойдем. Надоест ей выть — вылезет, никуда не денется.
— Но у нее тут враг, который ее караулит.
— А вам надо племянника выручать. При пожаре всегда суматоха, тут-то мы его и сграбастаем.
— Точно… Да ведь и даму бросать нельзя.
— Да какая она дама! Приличные дамы сейчас дома спят. А если ночью по цирку шастает — так не хочу рот поганить дурным словом…
— Оставьте меня, — пробормотала я, — ступайте…
Мне было все равно — пожар ли, потоп ли. Если бы можно было допустить, что душа смертна, я сказала бы так: мне казалось, что душа моя умерла, оставив тело маяться на грешной земле в беспросветном мраке. Отчего со мной стряслась такая беда — я не понимала, я ведь никому не сделала ничего плохого, так за что же Господь наказывает меня?
(Прошло немало времени, прежде чем я осознала — ведь той ночью я оплакивала отнюдь не покойного юношу, погибшего в расцвете сил, как полагалось бы; я оплакивала себя и какие-то смутные мысли о будущем, в которых сама себе боялась признаться; но это понимание пришло не скоро…)
— Ну, раз вам так уж непременно хочется ее отсюда вывести, я выведу, — сказал сердитый мужчина и основательно тряхнул меня да плечо.
Я сидела на полу, прислоняясь к столбу, и голова моя, мотнувшись, пребольно ударилась о какую-то доску.
— Оставьте меня! — воскликнула я почти разборчиво. — Не прикасайтесь ко мне!
— Так я ж говорю, Гаврюша, это не девка! — даже с некоторой радостью сказал тот, что постарше. — Сударыня, поднимайтесь осторожненько…
— Девка, только высокого полета, — так определил меня тот, что помоложе. — Ну, хочешь ты или не хочешь, а мы тебя отсюда вытащим. В тычки гнать будем, поняла? Мы, Алексей Дмитриевич, на этих нимф и амазонок в порту нагляделись, Рига без них не живет. Да вы и сами, чай, в двенадцатом году их повидали.
Они вдвоем как-то вытащили меня из тесного закутка и поставили на ноги. Тут оказалось, что я шагу ступить не могу — упав, я повредила ногу. Возможно, что и бурные мои слезы отчасти объяснялись болью, которой я сперва даже по-настоящему не ощутила.
— Ишь, на конюшне-то суматоха, — прислушавшись, сказал молодой наглец. — Им тут не до нас. Ну что, попробуем выйти в дверь, как приличные господа.
— Я не могу, оставьте меня, — отвечала я ему сквозь слезы. — У меня вывихнута лодыжка.
— Врет, — опередив того, кто постарше, объявил молодой.
— Да зачем бы ей врать? Ты думаешь, ей не хочется скорее отсюда убраться?
— Ну, коли так… Да не забудьте, сударь, сказать Якову Агафонычу, что я во всем вашу волю исполнял!
— Скажу, скажу, и словечко замолвлю, чтобы тебя в старшие приказчики поскорее перевели. Видишь — все помню!
— Господи благослови!
С этим благочестивым призывом молодой чуть присел, а когда выпрямился — я уже, как тюк, висела у него на спине в самой неприличной позе.