— Так хорошо обо что-то головой треснулся, что левая рука с ногой почти не слушаются. Но он говорит, что теперь уже ничего, даже сам подниматься может. Только голова кружится и наизнанку его выворачивает. Пока довезем — Гаврюша доктора найдет и приведет.
Им было не до меня — купчина вообще в мою сторону не смотрел, а Алексей Дмитриевич настолько радовался обретению племянника, что, кажется, вообще обо мне позабыл. Наконец они выскочили из комнаты, сопровождаемые Свечкиным, а я осталась.
У меня не могло быть никаких претензий к Алексею Дмитриевичу — я помогла ему вернуть племянника, а он, скорее всего, решил не отдавать меня полицейским — иначе зачем бы предоставлять мне жилище на остаток месяца? Сам он постановил до отъезда жить вместе с Ваней и наблюдать за его лечением. Это было разумно — комната на Гертрудинской для больного мало годилась. В новых похождениях он не нуждался. Я также ему более не требовалась.
Он явственно дал мне понять, что дороги наши разошлись. И если он вздумает отыскать Ваниного похитителя, чтобы привлечь его к суду, он вполне способен это сделать без моей помощи.
Оказалось, что я не ошиблась. Часа три спустя появился Свечкин и стал собирать вещи. Со мной он почти не разговаривал.
После того, как он отбыл со всеми уздами и баулами, я нашла на столе сто рублей ассигнациями. Очевидно, в эту сумму Алексей Дмитриевич оценил жизнь и здоровье своего племянника. Но я не стала негодовать. Ощущение у меня было — словно бы в дуще хранилось множество всякого добра, и вдруг оттуда все вынесли, и хорошее, и плохое, осталась одна пустота.
Я села к окошку и долго смотрела на дерево. Надо было решить, как жить дальше. Но я была не в состоянии решать.
И думать я была не в состоянии — а лишь смотреть на неподвижную листву. Это был скверный покой — но выйти из него мне никак не удавалось.
Еще до института я несколько месяцев прожила у чьей-то бабки. Она имела привычку, переделав домашние дела, садиться у окна и долго молча смотреть на совершенно пустой узкий двор, на доски облупившегося забора. Я все никак не могла понять — о чем же она думает. Теперь мне это стало ясно. Оказывается, даже в самые трудные минуты, когда речь идет о спасении и репутации, и свободы, и чуть ли не самой жизни, можно думать — ни о чем…
Да, я не то чтобы поверил ей… Я захотел ей поверить.
Она упряма — ей страшно хотелось переспорить меня в вопросе о переводе из Шекспира. Она норовит настоять на своем. Возможно, этой цитатой про лошадь она просто-напросто хотела меня отвлечь. А потом, убеждая поспешить с визитом к полицмейстеру, просто притворялась.
Но потом мисс Бетти замолчала — хотя ей следовало бы что-то говорить!
Молчащая женщина — сродни морю накануне шторма. Еще и волн нет, только рябь, а по облакам, по цвету солнца, по иным приметам опытный моряк может предсказать: вот-вот начнется! Пока моя распустеха-сестрица без умолку трещит, я знаю: все ее беды гроша ломаного не стоят. Вот когда замолчит — появятся основания для тревоги.
Честно признаться, я ждал бурных оправданий. Ведь она же начала оправдываться совершенно так, как все прочие женщины, с криком и яростью. Мне доводилось — грешен, каюсь! — расставаться с женщинами, которые имели основания для бурных сцен. Было это, правда, очень давно, и женщины те давно уже пятидесятилетние дряхлые старушки. Одна, помнится, даже схватила со столика дорогую вазу и грохнула ее об пол. Странный способ удерживать любовника, ну да чего в мире не бывает!
Случалось, что оправданий требовали от меня. Уже много лет спустя после тех событий я понял, как следовало себя вести: повторять одно и то же, с одинаковыми интонациями, не уклоняясь ни вправо, ни влево тот намеченного пути отступления, чтобы не вызвать новых гневных вопросов.
А я же понимал, что многое в моем поведении кажется мисс Бетти подозрительным. И прежде всего — моя попытка ухаживать за ней. Я словно бы говорил своими неуклюжими маневрами: красавица моя, забудь о том, что я злоумышленник!
Вот тоже нашелся ловелас… А все Яшка! Сам душу спасает, а меня сбивает с толку!
Я был страшно собой недоволен. И что скверно — я видел, что мой верный Свечкин тоже мною недоволен. Он так на меня косился, что я понимал: выгляжу немногим лучше того смешного толстяка в цирке, что всем мешал выравнивать граблями опилки и был с позором увезен на тачке.
Однако беседа о Шекспире привела меня в итоге к сараю, где прятался бедный Ваня — больной, страдающий, растерянный.
Мы со Свечкиным забрались на крышу сарая, в полном соответствии с планом, который нарисовала мисс Бетти, я соскочил вниз, тут же оказался у двери и устремился вовнутрь, пока не подбежал дворовый пес.
По дороге мисс Бетти рассказала, что в углу сарая составлена старая мебель, и за ней — убежище, устроенное детьми для незнакомца. Я уже почти не сомневался, что это Ваня. Нужно знать детей, чтобы догадаться об этом. Они вряд ли стали бы прятать в сарае взрослого, но такого же мальчика, как они сами, — запросто. Детям свойственно порой объединяться против взрослых, особливо во всяких шалостях.
К тому же я безумно желал, чтобы так оно и было. Ведь если мой племянник здесь — значит он не уехал с конокрадами в имение Крюднера! Значит, совесть его чиста!
— Ваня, это я, дядюшка твой! — позвал я негромко, на ощупь продвигаясь вдоль стены к мебельным фортам и бастионам. — Это я, Алексей Дмитриевич! Ваня, отзовись!
Ответа не было.
— Ваня, это я, не бойся! — позвал я уже громче. — Я все знаю — знаю, как и для чего тебя увезли из Санкт-Петербурга. Я найду этого человека, он будет наказан! Отзовись, Христа ради! Или я тут все переверну!
В конце концов он подал голос.
Я не стал докапываться, что именно с ним стряслось, отчего он так напуган, и пообещал, что утром заберу его отсюда, ибо таскать полуживое тело по крышам просто боюсь. Равным образом я пообещал ему, что жить он будет у меня, а матушку с отцом увидит только тогда, когда сам того пожелает.
И наутро мы с Яшкой прибыли за ним.
Яшка вступил в переговоры с дворником — я бы такого дворника гнал пинками от Мельничной по меньшей мере до Берга, не останавливаясь. Здоровый детина, а улица перед домом с утра не метена! Гаврюша, который прибыл с телегой, вместе с кучером пошел в сарай раздвигать мебель, и мы вчетвером кое-как извлекли оттуда Ваню. Он мог стоять, но ходить — только с помощью. Я обнял его, успокоил, помог уложить в телеге, и мы двинулись в Московский форштадт.
Там нас уже ждали две чистые комнаты на втором этаже русского трактира. Я остался с Ваней, а Свечкина отправил за вещами. Когда он уже вышел из комнаты, я вспомнил про мисс Бетти, вернул его и дал ему сто рублей ассигнациями — пусть передаст без всяких объяснений. После чего я стал ждать доктора-немца, а Гаврюша скрашивал мое ожидание всякими историйками из жизни форштадта. Я был абсолютно счастлив — племянник нашелся, доктор вскоре поставит его на ноги, и можно будет возвращаться в столицу. Я даже не хотел более идти в полицию и рассказывать о похитителе липпицианов, который, возможно, прячется в имении Крюднера.