Луз почувствовала, как ею овладевает паника. Куда же она могла ее засунуть? Она раздвинула вешалки, на которых висело кое-что из одежды, которую она взяла с собой в дорогу, и принялась обследовать дно шкафа. Ничего! Вот стоят ее черные туфли, которые она специально покупала к траурному платью, рядом бумажный пакет, и все. На полу возле шкафа – ботинки Марипосы, чуть дальше – корзина для бумаг. Она машинально перевела взгляд на корзину. В глаза бросился обрывок яркой оберточной бумаги, валявшийся сверху. Что-то смутно знакомое! Она подняла корзину, поднесла ее ближе к свету… и обмерла. Так это же обрывки украшений с коробки! Кто-то безжалостной рукой содрал их и выбросил в мусор. Но кто посмел?! И как узнали?! Она засунула руку поглубже в корзину и с самого дна извлекла розовую пинетку. Мягкая, невесомая, она легла ей на ладонь пушистым комочком. Кажется, она знает, кто это сделал.
Кипя бешенством, она постучала в дверь соседней комнаты, куда удалилась для переодевания Марипоса.
– Марипоса!
Дверь отворилась. Перед Луз стояла настоящая мексиканская королева. Черная юбка в пол, пушистая шаль, связанная из черной и ярко-синей шерсти, элегантно задрапированная на плечах и вокруг шеи, коса за спиной – правда, без ленточек, Марипоса была уже не в том возрасте, чтобы украшать себя бантиками.
– Что стряслось, Луз? – испуганно встретила она дочь.
– Где коробка с прахом бабушки? – прямо с порога налетела на нее Луз.
Марипоса переменилась в лице.
– Что? – прошелестела она растерянно.
– Я спрашиваю, куда подевалась коробка с прахом бабушки? – заорала на нее Луз, начисто игнорируя ее королевскую стать и повадку.
С улицы долетел колокольный перезвон. Величественный звук колоколов, созывающий прихожан на службу. Марипоса прижала руки к груди и затравленно посмотрела в окно. Луз молча ждала, что она скажет. Через минуту Марипоса обрела некое душевное равновесие и заговорила.
– Но ведь мы же должны были похоронить прах в могилу, где все остальные, – воскликнула она с горячностью. – И он сейчас там!
– А кто это сделал? Ты? Одна? Молча?
– Да, я.
– Почему же ты ни слова мне не сказала? И не спросила? Ведь это же я привезла его сюда!
Марипоса прижала палец к губам и, обойдя Луз, плотно прикрыла дверь в комнату.
– Тише, Луз! Не кричи. Ты же не хочешь, чтобы домашние услышали нашу ссору…
Луз было глубоко наплевать, слышит их кто-нибудь или нет. Она была вне себя. Сказать, что действия матери ее оскорбили, – значит ничего не сказать. Ее душила слепая ярость.
– Но ведь все же так просто, – стала оправдываться Марипоса. – Я не понимаю, из-за чего ты так раскипятилась. Маноло подготовил могилку, а я похоронила прах как положено. Чтобы все было готово к началу празднований. Когда я уходила на кладбище, ты еще спала. И я не захотела тебя будить. Только и всего.
Невероятно! «Только и всего»? И она так беспечно обо всем говорит? Какая заботливая… Не хотела будить… Какое трогательное внимание! А переступить через чувства дочери, которая потеряла самого близкого ей человека, – это как? На это не нужно иметь чуткости и внимания? И самое поразительное – даже видя ее возмущение, эта королева ни капельки не обескуражена тем, как она с ней поступила, – с той, о которой проявила такую заботу: не разбудила… Это «не захотела будить» прозвучало для Луз как вопиющее издевательство. Циничное и холодное.
– Но ты же могла меня разбудить! – закричала Луз на грани истерики. – Это мое дело! Понимаешь ты это или не понимаешь? Я собиралась передать его всем членам семьи. Я везла его им… Он мой! Мой!
– Не говори ерунды, Луз! Он не твой! Он принадлежит всем членам нашей семьи. В том числе мне.
– Что? Как вовремя вспомнила ты о семье! Какая благоразумная! Благочестивая! – Луз била лежачего. И отлично понимала это. Но сдержать себя не могла – обида оглушила ее и ослепила, лишив чувства жалости и элементарного самоконтроля. Она бессознательно выплескивала в каждом обвинении этой чужой в этот миг женщине какой-то яд из своей души, который накапливался все эти годы, пока она росла без матери на одних бабушкиных сказках о ней, в которые, она это сейчас понимала, не очень-то верилось, скорее она принимала их не как правду, а как заботу Эсперансы о внучке, чувствуя себя в ответе за ее душевный мир, за гармонию в нем и светлую радость. А сейчас ей стало невыносимо гадко, что Эсперанса после смерти стала предметом торга, и чьего? – ее дочери с ее внучкой. – Ты оборвала все украшения с коробки и выбросила их в мусор! Как ты могла! Бессердечная! Как ты посмела так обойтись со мной? – все же договорила она, последние слова произнося почти шепотом, такой объял ее ужас от того, что сейчас происходит и что, конечно, бабушка все видит и слышит ее злые слова и ей, скорее всего, жаль Марипосу, так что своим возмущением во имя ее Луз доставляет боль ее сердцу…
Снизу послышался голос тети Эстелы. Она их звала.
– Спускайтесь, – весело распоряжалась она по-испански. – Мы уходим! Поторопитесь!
– Давай поговорим об этом позже, – воспользовалась ситуацией Марипоса, бледнея с каждой брошенной ей в лицо фразой.
– Нет, я никуда не пойду, я хочу закончить этот разговор прямо сейчас!
– Пожалуйста, Луз, – взмолилась Марипоса. – Мы не можем никого задерживать! Пошли! Говорю же тебе, мы вернемся к этому разговору позднее. – Марипоса распахнула дверь и, бросив еще один умоляющий взгляд на дочь, заторопилась вниз.
Луз остекленелыми глазами смотрела то на искромсанные подношения, сорванные с коробки и отправленные в мусор, то на пустое место на полке, где лежал прах, с любовью и благоговением положенный сюда рукой Луз. Мысленно она поочередно представила себе улыбающиеся лица Офелии… Маргарет… Стаци… и каждая, протягивая ей свой дар для алтаря, повторяла как заклинание:
– Это для твоей бабушки!
Знали бы они…
– Луз! Поторопись же!
Луз схватила сумочку и запихнула туда все остатки даров, не упустив ни клочка, ни обрывка веревочки. Музыка звучала все ближе, а вместе с ней накатывались другие звуки парадной толпы, запрудившей улицы городка, – громкие голоса, веселый смех, пение… Луз погасила свет и тоже поспешила вниз – надо было влиться в поток и предаться веселью. На душе у нее было вдвойне гадостно, лицо ее было невесело, сердце сковал холод, под стать ночному осеннему воздуху.
Вот среди облаков показалась полная луна и осветила серебристым светом ущелье. Все кладбище полнилось сиянием сотен и сотен зажженных свечей, каждая достигала почти метровой высоты. Горящие свечи множились, словно в зеркалах, отражаясь в сиянии друг друга. Необыкновенное зрелище! В туманном воздухе витал запах курящихся благовоний из очень похожего на янтарь копала, к которому примешивался стойкий аромат хвои и обилие разнообразных цветочных запахов.
Луз, закутавшись в тяжелую шаль, сидела в одиночестве у надгробия Эсперансы. Она остро переживала бездумный и бесцеремоный поступок матери. По сути, Марипоса просто ее предала! Все в ее душе продолжало кипеть от возмущения. Отрешенным взглядом она смотрела на мерцающие огни свечей, но ей было холодно, так невыразимо холодно, будто все ее тело сковало льдом. Вдыхая тяжелый пряный воздух, она молилась лишь об одном. Пусть бабушка придет к ним сегодня ночью, почтит своим присутствием их семейное торжество, и пусть ее сердце возрадуется, когда она увидит ее, Луз, здесь – ведь она так хотела видеть ее в кругу семьи, принятой в многочисленный клан родственников на родной земле…