Луз зябко пошевелилась под шалью, чувствуя приятное тепло, исходящее от Ядиры. Ей очень хотелось рассказать своим родным историю последнего путешествия Эсперансы Авила – коробочки с ее прахом из Милуоки до Мичоакана… Она приготовилась было, даже поудобнее села и набрала в легкие воздуху, чтобы взять слово после очередного члена семьи, но, поправив при этом сумку у себя на коленях, сквозь тонкую кожу нащупала пальцами комочки украшений с коробочки, которые она выгребла из корзины с мусором. И у нее спазмом перехватило горло – захотелось заплакать, громко, навзрыд, как плачут дети, когда их обидят… Нет, не сможет она сегодня выступить в роли рассказчицы, к тому же веселой, блистающей юмором. Да и кому могут быть интересны все те мелкие подробности ее путешествия, которые в ее жизни стали толчками к прозрению и значат многое лишь для нее, составляют ее жизненный опыт и уроки взросления. Главное, ей самой не растерять бы всего, чему она научилась и что поняла, чему была свидетелем и в чем приняла участие. Сжавшись под шалью, она осталась сидеть на месте, прильнув к теплому боку Ядиры.
В третьем часу ночи стали расходиться по домам. Ядира обнялась с Луз на прощание и оставила ей, так, на всякий случай, свой плед. Возле могилы Эсперансы остались только Маноло, Эстела, Марипоса и Луз. Все тише звучали голоса вокруг. Люди торопились поскорее вернуться к теплу домашних очагов. Было очень холодно. Мороз пробирал не на шутку. Луз поплотнее закуталась в плед и неловко скрючилась возле небольшой жаровни. Веки ее отяжелели, и она не заметила, как уснула.
Очнулсь она от звуков голосов. Сладко зевнула и, открыв глаза, увидела смутные силуэты людей на фоне предрассветного тумана, укутавшего плотной пеленой все вокруг. Заря еще только-только занималась. Женщины в темных шалях-накидках, мужчины, облаченные в пончо, все потягивались после ночного бдения и короткой дремы, у всех были уставшие лица. Где-то вдалеке пропел петух.
Эстела подошла к Маноло и слегка дернула его за рукав:
– Просыпайся, муж! Солнце встает! Душа твоей матери уже отлетает прочь, возвращается к месту своего упокоения. А нам нужно почтить ее память на заутренней мессе. Идем же.
Маноло моментально открыл глаза, огляделся по сторонам и с трудом поднялся с земли. Онемевшие ноги свело от холода, из его груди вырвался тяжелый стон. Эстела быстро собрала остатки трапезы и упаковала в корзину, а потом подошла к Луз и обхватила ее лицо своими холодными, загрубевшими от работы руками. В сумеречном свете занимавшегося утра Луз видела, каким сочувствием полнятся ее глаза. Эстела наклонилась, поцеловала ее в щеку и, повернувшись, взяла мужа под руку, помогая ему немного расходиться.
Шаг за шагом, они стали медленно удаляться прочь, пока не примкнули к другим людям, слившись с толпой. Горожане неспешно покидали кладбище после ночного бдения, на выходе образовалась даже своего рода церемониальная процессия. Первые слабые лучи восходящего солнца осветили окрестные горы, морозный утренний воздух обжигал лицо. Луз глянула исподтишка на мать. Наверное, она сейчас тоже уйдет, подумала она. Марипоса встала, ее шаль соскользнула с плеч и повисла на руках. Странное выражение ее лица напугало Луз. Марипоса снова подошла к могиле матери и упала перед ней на колени. А потом вдруг стала раскачиваться из стороны в сторону, негромко издавая пронзительные стоны:
– Не уходи, мамочка! Прошу тебя, родная! Не уходи!
Она окунула кисти рук в цветочные лепестки, укрывшие могилу, и, раздвинув их, зарылась пальцами в землю.
– Что ты делаешь? – воскликнула, объятая ужасом, Луз. На ее глазах творилось что-то непонятное, недопустимое, почти святотатство. Нет, она не позволит этой женщине надругаться над могилой бабушки. – Прекрати! Немедленно прекрати! – крикнула она и схватила Марипосу за руку.
– Оставь меня. – Марипоса с силой вырвала руку. На какое-то мгновение она потеряла равновесие и чуть не упала на могилу. – Это тебя не касается! Это касается только меня и моей матери!
– Не касается? – взвилась Луз. – Меня не касается, да?
Ее вновь охватило бешенство, безудержная ярость, которую она с таким трудом и стыдом то подавляла в себе почти все время, пока длилось ночное бдение, то снова чувствовала себя влекомой ее темной силой… Нет, сейчас она заставит мать продолжить их разговор – как бы постыдно она ни чувствовала себя, участвуя в нем. Ей надо было освободиться от кипевшего в ней негодования. Она сбросила шаль и нависла над матерью, испепеляя ее горящим взглядом:
– Да как ты смеешь говорить мне такое! Валяешься тут на земле перед этим идиотским монстром, который выстроила напоказ для всех! А ведь смерть – это тебе не представление! Да бабушка бы в жизни не одобрила такой показухи. Думаешь, соорудила алтарь и тут же получила прощение, да? Поздно! Бабушки нет! Она умерла! У тебя был шанс, но ты его упустила. А все твои цветочки, которыми ты тут все усыпала, – это все ерунда! Они не изменят главного!
– Не смей…
Но Луз даже не услышала.
– Все эти годы бабушка думала, что тебя нет в живых. И я тоже так считала. Ты бросила нас, даже не удосужившись за столько лет написать нам хотя бы словцо. Ни единого слова. – Луз с шумом втянула в себя холодного воздуха. Ее трясло. – Где уж нам с бабушкой конкурировать с твоими наркотиками… – Совсем рассвело. При утреннем свете новоявленный чудо-алтарь показался ей особенно безвкусным и каким-то нелепо кричащим. – Взгляни на весь этот хлам, – полыхала она. – Ты наволокла сюда горы мусора, а нужен ли он бабушке? А что ты положила на алтарь от себя, что-то такое, что имело бы значение для твоей умершей матери? И есть ли у тебя за душой что-то такое, что ты можешь преподнести ей в качестве последнего дара?
Луз открыла сумочку, каблуки ее туфель увязли в рыхлой земле. Она по очереди стала доставать все те дары, которые Марипоса выбросила, и повернулась к могиле. Подошла и положила на землю, прямо перед Марипосой, розовые пинетки, связанные Офелией.
– Это от Офелии, – нарочито громко сообщила она.
Потом положила рядом кусок порванного картона, расписанного экзотическим почерком Стаци и разрисованного бабочками-данаидами.
– Это от Стаци!
Страничку, которую Маргарет вырвала из своего дневника наблюдений, она аккуратно подсунула под картон.
– От Маргарет!
Остатки увядших живых цветов и обрывки бумажных она разбросала по всей могиле, молча наблюдая за тем, как они, покружившись в воздухе, медленно пикируют, ложась на землю и чертя там произвольный узор.
– И не смей прикасаться к ним! – рыкнула она на мать. – То были мои подношения бабушке, а ты соизволила выбросить их в мусорную корзину. Вот точно так же ты обошлась и со мной! Но это – не мусор! И я не мусор! Все это очень важно для меня. Для меня! Понимаешь? – Луз исступленно постучала сжатым кулачком себе в грудь. Слезы брызнули из ее глаз. – А ведь ты даже не спросила у меня, что значат все эти украшения. Ты не спросила меня и о том, как я пережила смерть бабушки. Каково это было – остаться одной в целом свете. Я привезла прах бабушки домой, на ее родину. Я! А не ты! И это мое путешествие на родину. – Она зло смахнула слезы рукой. – Я приехала сюда ради нее. И все, что я везла с собой, – все это тоже предназначалось бабушке. – Голос ее предательски дрогнул. – Она была моей настоящей матерью. Она, а не ты! Ты ничего для меня не значишь! Пустое место! Тебя нет для меня! Ты мертва! Слышишь меня? Мертва! Тебе ясно?