– Внутри что-то есть, – объявил Рикассо, ладонью заслонив глаза от слепящего света. – Не то картина, инсталляция, не то рака, – разочарованно добавил он, словно ждал чего-то интереснее. – Статуэточки, и только.
Кильон расчистил участок побольше, чтобы лучше все рассмотреть. Внутри купола была песчаная площадка, местами усеянная скалами и булыжниками. Посредине, фактически под самой вершиной, на диагональных сваях стоял дом. Острыми краями и механическим обликом он больше напоминал машину, но о таких летательных аппаратах или автотранспортных средствах Кильон не слышал.
Еще удивительнее казались статуэтки. Кильон насчитал шесть фигурок, застывших в разных позах вокруг дома на сваях. По росту – так сущие дети, самые высокие Кильону по пояс, а вот по лицам не определишь, дети это, лилипуты или пигмеи. Одели их в белые бронекостюмы, на лица надвинули изогнутые черные козырьки. На спине у каждого – горб, на груди – что-то вроде аккордеона, на руках, непропорциональных телу, – перчатки. Кто-то из «детей» работал граблями или лопатой, кто-то смотрел вдаль, заслонив от солнца безликое лицо в жутком подобии позы Рикассо.
– Странная инсталляция… – задумчиво протянул Кильон.
– Обрати внимание, доктор, что у него на плече! – Рикассо показал на ближайшую к ним фигуру. – Узнаешь? Символика та же, что на разбитых машинах по ту сторону стены. Прямоугольник с пятиконечной звездой.
– Мне это по-прежнему ничего не говорит.
– Да и мне тоже, но, вероятно, говорило тем, кто построил этот купол. – Рикассо запрокинул голову. – Я о здании. Стеклянный купол и статуи наверняка старше. Если они натолкнулись на инсталляцию, как мы с тобой, трудно сказать, какое значение они ей придали. – Рикассо хохотнул и с чрезмерным пафосом продекламировал: – «В ту пору, прежде чем открылись им врата рая, мужи и жены ходили аки дети».
Кильон помнил цитату и закончил за Рикассо:
– «Так изобильны были плоды и дары рая, что жили они по сорок лет, иные еще дольше. В ту пору была Земля теплой, зеленой и синею, не счесть было уделов ее». – Он выждал пару секунд, не желая разрушить волшебства фразы, и добавил: – По-вашему, это что-то значит?
– Вряд ли. – Рикассо вытер пыльные ладони о колени. – Нет, я, конечно, двумя руками за поиски ответов в древних текстах. Однако время от времени нужно примиряться с тем, что разгребаешь религиозную белиберду. – Рикассо посмотрел вверх – на гору мусора и небо, темнеющее в треснувшем потолке. – Однако не будем заставлять себя ждать, ладно? Нам ведь нужно спасти Клинок.
Они задержались, чтобы выгрузить фотопластинки из подфюзеляжной камеры, и зашагали меж брошенных зданий в обход купола. Куртана посадила «Репейницу» на ближайший открытый участок, лишив их шанса провести осмотр, который ройщики сочли бы ненужным. Без лишних слов Рикассо с Кильоном поднялись на борт. Лидер Роя трепетно прижимал пластинки к груди.
«Репейница» набрала высоту и понеслась к востоку наперегонки с удлиняющейся тенью Клинка-2. К следующему утру Рой пересек Напасть и Глушь, вернувшись на известную по картам территорию. Затея Рикассо удалась, вне сомнений сэкономив драгоценное время и топливо, только авиаторы не ликовали. Рой раскололся, потеряв свою часть не в войне, не в аварии, а из-за политических разногласий. Позади осталась бо́льшая часть пути, но, вполне вероятно, не самая сложная. До Клинка было еще лететь и лететь, в том числе и через земли, которые сейчас занимали черепа.
После Напасти Рой перестроился: «Репейница» и другие разведчики влились в основную массу. Между большими кораблями засуетились шаттлы. Рикассо и Кильон вернулись на «Переливницу ивовую», чтобы проверить, сколько сыворотки там сохранилось. Мерока отправилась с Кильоном, а вот Аграф и Куртана остались на «Репейнице», чтобы проконтролировать ее готовность к последнему отрезку пути. Кильону не хотелось разлучаться с Калис и Нимчей, но его заверили, что это ненадолго.
Обман раскрылся, лишь когда шаттл пристыковался к «Переливнице» и Рикассо объявил, что присутствие Кильона требуется для суда над Спатой.
– Я не должен в этом участвовать. – Огорошенный Кильон считал, что суд над Спатой – дело отдаленного будущего и его не коснется.
– Напротив, ты центральная фигура процесса. Добейся Спата своего – нас с тобой повесили бы сушиться на солнышке. Думаешь, новые власти приняли бы тебя, забыв о твоем прошлом? Нет, милый, боюсь, что нет. Устроили бы другой процесс, балаганный, с единственным возможным результатом, и тебя казнили бы в назидание колеблющимся. – Рикассо крепко ухватил Кильона за руку и поволок на «Переливницу ивовую». – Те фотопластинки не просто изобличили Спату. Они спасли нас обоих от пропеллера.
– Вы до сих пор ими пользуетесь?
– Имеются способы и получше, но всегда можно сделать исключение.
– Кстати, о тех пластинках, – начал Кильон, когда они благополучно перебрались на «Переливницу». – О них мы так и не поговорили.
– А в чем дело?
– Вы за мной шпионили. Снимали меня все время, пока я работал в лаборатории.
– Это дело моей жизни. – Рикассо только плечами пожал. – Ты и впрямь думал, что я не приму меры предосторожности?
– Я думал, что завоевал ваше доверие.
– Доверие ты завоевал, но как я мог убедиться в твоей компетентности? Вдруг я засек бы, как ты путаешь реагенты?
– На одной фотографии?
– Обычная мера предосторожности. Не надо рушить нашу чудесную дружбу.
– Я собирался забыть об этом, пока вы не притащили меня на суд над Спатой.
– Ты теперь ройщик, доктор. Считай это своим гражданским долгом. Не переживай, много времени суд не займет, случай-то очевиднейший.
По крайней мере, здесь Рикассо не ошибся. Суд продолжался чуть дольше часа, из которого немало времени заняли формальности. В герметизированной комнате без единого окна собралось человек двадцать, включая Спату и его защитника, который выступал робко и неуверенно, с растерянным видом человека, чувствующего, что от него ничего не зависит. Обвинение состояло из Рикассо и пяти старших капитанов. Насколько разобрался Кильон, в Рое они соответствовали трибуналу. Еще десять капитанов разных кораблей – и ярых сторонников Рикассо, и настроенных нейтрально – стали присяжными. Кильон один выступал со свидетельскими показаниями и, к счастью, недолго. Его допросили о появлении в Рое, о синей записной книжке и, наконец, о его участии в побеге боргов. Кильон отвечал честно: скрывать ему было уже нечего. Спросили бы о Нимче – он рассказал бы все, что знал.
Только Нимчей судьи не интересовались, как особо и самим Кильоном. Интересовались они только Спатой, а тот даже в наручниках и под вооруженной охраной не терял гордого вида. На протяжении всего разбирательства коммандер хранил стоическое хладнокровие, будто искренне верил, что действовал в интересах Роя, или, по крайней мере, хотел, чтобы так считали судьи.
Кильон считал именно так. Поставив себя волевым усилием на место Спаты, он не видел принципиальных несоответствий в изложенных им целях. Рой был демократией лишь в удобных Рикассо границах. Если человек искренне верит, что лидерство Рикассо вредит Рою, а битва с черепами – необходимый шаг, как иначе ему поступить, если не организовать переворот вместе с единомышленниками? В этом смысле Спата действовал разумно, даже справедливо. И его враждебность, которую Кильон чувствовал по отношению к себе, этому не противоречила. Ненависть коммандера к нему и Нимче – лишь случайность.