– Тогда по какой же причине? – настаивал я.
– По той, что мне достаточно было первой же работы из твоей папки.
Я сразу понял: холодный он человек. И я спросил себя, как теперь спрашиваю тебя: зачем учить языку живописи того, у кого нет настоятельной потребности что-то сказать?
* * *
Тяжелые времена!
Вместо уроков живописи я записался в творческий семинар, который вел три вечера в неделю в Сити-колледж довольно известный новеллист Мартин Шоуп. Он писал рассказы о черных, хотя сам был белый. Несколько его рассказов иллюстрировал Дэн Грегори с обычным для него восхищением и сочувствием к тем, кого считал обезьянами.
Насчет моих писательских опытов Шоуп заметил, что дело не продвинется, пока я не научусь с неподдельным энтузиазмом описывать, как выглядят разные вещи, особенно человеческие лица. Шоуп знал, что я хорошо рисую, и не мог понять, почему мои словесные описания так невыразительны.
– Для того, кто рисует, сама идея изобразить вещи словами – все равно что приготовить обед в День Благодарения из битого стекла и шарикоподшипников, – сказал я.
– Тогда, может быть, лучше откажетесь от курса?
Так я и сделал.
Не знаю, что в конце концов сталось с Мартином Шоупом. Возможно, он погиб на войне. Цирцея Берман никогда о нем не слышала. Люди приходят – люди уходят!
* * *
Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер, который тоже временами вел творческий семинар, снова ворвался в нашу жизнь, и как еще ворвался! Все, что между нами произошло, конечно, забыто. Слышно, как он храпит в спальне наверху. А когда он проснется, посмотрим, как оно у нас пойдет.
Сегодня, примерно в полночь, его доставила сюда спасательная группа Добровольного пожарного отряда из Спрингса. Он разбудил соседей воплями о помощи, вопли неслись буквально из всех окон дома, где он жил. Спасатели хотели отправить его в госпиталь ветеранов в Риверхед. Он ветеран, всем это известно. Всем известно, что и я ветеран.
Но он утихомирился и сказал, что с ним все будет в порядке, если его отвезут сюда. Раздался звонок в дверь, и я их встретил в холле, где висели литографии девочек на качелях. Ввалилась кучка полных сочувствия спасателей-добровольцев со смирительной рубашкой, в которую втиснули безумную плоть Пола Шлезингера. Наверно, если бы я позволил, они, в порядке эксперимента, сняли бы рубашку.
Тут вниз спустилась Цирцея Берман. Мы оба были в пижамах. Столкнувшись с безумцем, люди ведут себя странно. Пристально посмотрев на Шлезингера, Цирцея повернулась спиной ко всем и стала поправлять литографии девочек на качелях. А значит, есть вещи, которых боится эта с виду неустрашимая женщина. Она оцепенела.
Душевнобольные для нее, видно, подобны Горгоне. Посмотрит на безумца и окаменеет. Тут что-то есть.
Шлезингер был как ягненок, когда добровольцы сняли с него смирительную рубашку.
– Только в постель, скорее в постель, – просил он. Сказал, в какую комнату хочет – на втором этаже, с полотном Адольфа Готлиба «Замороженные звуки 7» над камином и с окном «фонарь», в которое видны дюны и океан. Хотел только эту комнату, никакой другой, казалось, он считает себя вправе спать именно там. Стало быть, давно мечтал о переселении ко мне и все это обдумывал в деталях – может, дни напролет, а может, и десятилетия. Я был для него как страховка. Рано или поздно он сдаст, ослабеет – и пусть тогда его везут сюда, в дом сказочно богатого армянина на морском берегу.
Шлезингер, между прочим, из старинной американской семьи. Первый Шлезингер на этом континенте, гессенский гренадер, служил в армии британского генерала Джона Бергойна, которую разгромили мятежники под руководством генерала Бенедикта Арнольда, позднее перешедшего на сторону британцев, – это было в сражении у фримензфарм под Олбени, двести лет тому назад. Во время битвы предок Шлезингера попал в плен и не вернулся домой в Висбаден, где родился в семье – угадайте кого?
Сапожника.
* * *
«Всем деточкам Своим дал Бог ботиночки».
Старый негритянский спиричуэлс.
* * *
В ту ночь, когда Шлезингера привезли в смирительной рубашке, вдова Берман, надо сказать, испугала меня больше, чем Шлезингер. Когда спасатели его отпустили, перед нами был почти тот же самый старина Пол. Но парализованную страхом Цирцею я видел впервые.
Так что я сам, без ее помощи, уложил Пола в постель. Раздевать его не стал. Да на нем почти и не было ничего, только шорты и футболка с надписью «ЗАКРОЙТЕ ШОРХЕМ». Шорхем – завод неподалеку отсюда, производящий ядерное топливо. Если там что-нибудь пойдет не так, могут погибнуть сотни тысяч людей, а Лонг-Айленд на столетия станет непригодным для жизни. И многие протестуют. А многие – за. Сам я стараюсь думать об этом как можно меньше.
Завод я видел только на фотографиях, но хочу сказать вот что. Никогда не созерцал я постройки, более откровенно заявляющей: «Я с другой планеты. Мне нет никакого дела, кто вы, чего хотите, чем занимаетесь. Слышите, вы, – тут колония, понятно?»
* * *
Хорошим подзаголовком для этой книги было бы: «Признания армянина-тугодума, или Тот, кто понимает все и всегда последним». Только послушайте: до той ночи, когда привезли Шлезингера, я и не подозревал, что вдова Берман без таблеток ни минуты не обходится.
Уложив Шлезингера в постель и натянув бельгийскую простыню на его здоровенный гессенский нос, я подумал, что неплохо было бы дать ему снотворного. Я снотворным не пользуюсь, но надеялся раздобыть его у миссис Берман. Я слышал, как она медленно поднялась по лестнице и пошла к себе в спальню.
Дверь была распахнута, и я решил войти. Цирцея Берман сидела на краю постели, уставившись прямо перед собой. Я попросил таблетку снотворного. Она сказала – возьмите в ванной. С тех пор, как она поселилась у меня, в эту ванную я не входил. Как, впрочем, и раньше тоже. Очень может быть, я в нее не входил ни разу в жизни.
О, Боже мой, видели бы вы, сколько у нее таблеток! Должно быть, это были образцы лекарств, которые получал от торговцев медикаментами и десятилетиями хранил доктор, ее покойный муж. В обычную аптечку все это не запихнешь. На мраморной полке со встроенной раковиной футов четырех длиной и двух шириной развернулся целый полк бутылочек. Пелена спала с моих глаз! Многое вдруг стало понятным – странное приветствие на берегу, когда мы впервые встретились, лихорадочная переделка холла, фантастическая игра на биллиарде, помешательство на танцах и все остальное.
Ну так кто же из пациентов больше нуждался в моей помощи этой ночью?
Ладно, чем помочь помешанной на таблетках Цирцее? Она как-нибудь и сама справится. Я с пустыми руками вернулся к Шлезингеру, и мы немножко поболтали о его поездке в Польшу. Почему бы и нет? В бурю хороша любая гавань.