* * *
Несколько лет назад жена нашего Президента предложила так покончить с американской манией глотать все подряд: «Просто скажите таблеткам „нет“».
* * *
Не исключено, что миссис Берман может «сказать своим таблеткам „нет“», но несчастному Полу Шлезингеру не по силам совладать с ужасными веществами, которые вырабатывает и вводит в кровь его собственное тело. Ничего ему не остается, только размышлять о разных безумных вещах. И мне пришлось выслушивать его бредни насчет того, как бы прекрасно он писал, если бы жил в Польше, в тюрьме или в подполье, или насчет того, что Книги Полли Медисон – величайшая литература со времен «Дон-Кихота».
Хорошенькую остроту отпустил Пол на ее счет, хотя говорил совершенно серьезно, с пафосом и острить не думал. Он назвал ее «Гомером жующей толпы»!
Давайте уж раз и навсегда решим вопрос о достоинствах романов Полли Медисон. Чтобы решить это для себя, не обременяясь их чтением, я только что по телефону выспросил мнение ист-хемптонского книготорговца, библиотекаря, а также вдов нескольких приятелей из группы абстрактных экспрессионистов, у которых есть внуки-подростки.
Все они сказали примерно одно и то же: «Книги полезные, искренние, умные, но с литературной точки зрения не более чем поделка».
Вот так. Если Пол Шлезингер не хочет угодить в психушку, то лучше бы ему молчать, что целое лето он провел за чтением всех подряд романов Полли Медисон.
* * *
И лучше бы ему, юнцу, не кидаться телом на ту японскую ручную гранату, ведь с тех пор его периодически отвозят в клинику для припадочных. Природа, видно, заложила в него не только способности писать, но еще и какой-то отвратительный механизм, который как часы, примерно раз в три года, превращает его в ненормального. Бойтесь богов, дары приносящих!
Вчера, перед тем как уснуть, Пол сказал, что ничего не поделаешь, хорошо это или плохо, но такой уж, видно, он уродился – «особенная я такая молекула».
– Знаешь, Рабо, пока Великий Расщепитель Атомов не явится за мной, придется мне такой молекулой и оставаться.
* * *
– А литература, Рабо, – сказал он, – всего лишь отчет посвященного о разных делах, касающихся молекул, и никому-то она не нужна во всей Вселенной, кроме немногих молекул, страдающих болезнью под названием «мысль».
* * *
– Теперь мне все совершенно ясно, – сказал он, – я все понял.
– Ты и в прошлый раз так говорил, – напомнил я.
– Ладно, значит, мне снова все совершенно ясно. У меня на земле только две миссии: добиться признания великих книг Полли Медисон и познакомить людей с моей теорией революции.
– Прекрасно, – сказал я.
– Странновато звучит, а?
– Да, странновато.
– Пусть, – сказал он. – Я должен воздвигнуть два монумента. Один – ей, другой – себе. Через тысячу лет люди будут читать ее книги и обсуждать мою теорию революции.
– Хорошая мысль, – сказал я.
Выражение лица стало у него хитрым.
– Я ведь никогда не излагал тебе свою теорию? – сказал он.
– Нет.
Он постучал по виску кончиками пальцев.
– Потому что держу ее запертой все эти годы в своем картофельном амбаре, – сказал он. – Не ты один, старина Рабо, припрятал лучшее напоследок.
– А что тебе известно о картофельном амбаре? – спросил я.
– Ничего, честное слово, ничего. Но, уж конечно, если старик крепко-накрепко что-то запирает, значит, припрятал лучшее напоследок, разве нет? Выходит, молекула понимает молекулу.
– В моем амбаре не самое лучшее и не самое худшее припрятано, хотя лучшее у меня, сами понимаете, не обязательно хорошее, а уж худшее – хуже не бывает, – сказал я. – Хочешь знать, что там?
– Конечно, если расскажешь.
– Самое бессодержательное и все-таки самое исчерпывающее человеческое послание, – сказал я.
– Какое?
– До свидания, – ответил я.
* * *
У меня в доме прием!
А кто готовит еду и постели для моих гостей, самых замечательных гостей на свете?
Незаменимая Эллисон Уайт! Слава Богу, миссис Берман уговорила ее остаться!
И хотя миссис Берман говорит, что уже на девяносто процентов закончила свой последний эпос и скоро собирается вернуться в Балтимор, Эллисон Уайт не бросит меня сохнуть тут в одиночестве. Во-первых, биржевой кризис, разразившийся две недели назад, уменьшил спрос на домашнюю прислугу. Во-вторых, она снова беременна и собирается выносить плод. И потому сама попросила разрешения остаться с Селестой, по крайней мере на зиму, а я сказал ей: «Чем дольше, тем лучше».
* * *
Может, надо было по ходу книги ставить вехи, например: «Сегодня четвертое июля», или: «Пишут, что нынче небывало холодный август, возможно, это связано с исчезновением озона на Северном полюсе», и прочее в том же духе. Но я ведь понятия не имел, что получится не только автобиография, но и дневник.
Позвольте сказать, что уже сентябрь. День труда миновал две недели назад, как раз, когда разразился крах на бирже. Бах! – и процветания как не бывало! Бах! – и надо ждать нового лета!
* * *
У Селесты и ее друзей снова начались занятия в школе, и утром она спросила, что я знаю о Вселенной. Ей надо писать об этом сочинение.
– Почему ты спрашиваешь меня?
– Вы каждый день читаете «Нью-Йорк таймc», – ответила она.
И я рассказал ей, что Вселенная взяла начало от большой клубничины весом в одиннадцать фунтов, которая взорвалась и разлетелась на куски в семь минут после полуночи три триллиона лет назад.
– Я же серьезно! – обиделась она.
– А я и рассказываю то, что прочитал в «Нью-Йорк таймc».
* * *
Пол Шлезингер перевез сюда свою одежду и все нужное для работы. Готовит первый в жизни сборник статей, который назвал так: «Единственный способ успешно осуществить революцию в любой области человеческой деятельности».
Там вот о чем: изучая историю, Шлезингер пришел к выводу, что разум большинства людей не способен воспринимать новые идеи, пока им не займется специально подобранная группа, которая раскрепощает сознание. Если этого не произойдет, жизнь не изменится, какой бы болезненной, неестественной, несправедливой, нелепой, совершенно безликой она бы ни была.
Эта группа должна включать специалистов трех категорий, пишет он. А не то революция пойдет прахом, будь она политическая, художественная, научная или любая другая.
Самый ценный специалист – истинный гений, личность, способная высказывать нестандартные идеи. «Гений работает в одиночку, – пишет Шлезингер, – и его всегда считают безумцем».