Но была и иная традиция, от которой Гликль явно и неявно отстраняется. У восточной половины идишского мира были свои особые нормы. За Одером деловой успех хотя и не совсем презирался, но пользовался гораздо меньшим уважением, чем в западной половине. Религиозные училища польско-литовской конфедерации были наполнены студентами, всю свою жизнь изучавшими Талмуд и претендовавшими на то, чтобы содержаться общинами (и на деле ими содержавшимися). Здесь поддерживалась совершенно иная модель идеальной семьи, предполагавшая, что муж проводит весь день в доме учения, а жена трудится и борется с мирскими проблемами, чтобы поддерживать его. Действительно, даже в Германии и Франции ограниченная общественная поддержка учащихся считалась богоугодным делом. Невестка Гликль кормила некоторых студентов-талмудистов и раввинов, другие поддерживались благотворительными взносами ее зятьев. Когда умер отец ее мужа Хаима, было нанято десять раввинов, чтобы молиться и изучать Талмуд в память о старике. Но сам Хаим успешно совмещал коммерцию с набожностью. Как бы он ни спешил по делам в городе, торгуя золотом, вспоминает Гликль, он не пропускал ни одного дня, чтобы не заниматься изучением Торы, а после смерти своего отца он целый год не предпринимал поездок, «чтобы не пропустить ни одного кадиша [молитва за умерших]».
Профессор Эли Барнави в своей статье [187] подчеркивает широкую ментальную брешь между евреями Германии и Польши того времени. Хотя для Гликль Польша была почтенной страной религиозной учености, «с евреями Польши, – сообщает она, – не заключают ни браков, ни деловых контрактов». Восток был страной Талмуда и цорес (огорчений). Когда Гликль пишет: «Мой сын Лёв ссудил несколько тысяч польским евреям, и денег этих, увы, мы никогда больше не видели», – она не добавляет «разумеется», но это слово подразумевается. Когда она ошибочно опасалась, что ее маленькая дочка заразилась чумой, два польских еврея, чьей помощи она ожидала, не пошевелили ни пальцем, «пока не получили тридцать талеров на месте», – и, поскольку была суббота, для уплаты потребовалось получить разрешение раввинов. Двое из зятьев Гликль были разорены казацким восстанием в Польше; больные польские евреи, бежавшие от нападения московитов на Вильно, были приняты отцом Гликль, и за ними ухаживала ее бабушка, которая в результате сама умерла от болезни. Польский раввин, к которому Гликль отправила изучать Талмуд своего самого способного сына, пытался вымогать у нее «пятьдесят или шестьдесят рейхсталеров» при помощи подделанного им письма якобы от ее сына, где играл на самых худших страхах Гликль: «Прошу тебя именем Божиим, поспеши! Потому что в случае промедления я попаду, Боже упаси, в руки поляков, и тогда, может случиться, речь пойдет о выкупе в десять раз большем». Обман открылся, только когда сын случайно появился дома, живой и здоровый, ничего не зная обо всей этой истории. Хотя нигде в своих воспоминаниях она не использует выражения polnische Wirtschaft («польская работа»), без сомнения, оно, как и последующему поколению немецких евреев, ей было известно. Это оскорбительное выражение еще используется современными немцами по отношению к чему-либо дрянному, некомпетентно или плохо сделанному.
Конечно, предрассудки Гликль, как и большинство предрассудков, основаны в большей степени на расхожих стереотипах, чем на фактах. Но если она и ее окружение разделяли немецкое представление о польских евреях как ультраконсервативных, несовременных, живущих средневековыми фантазиями, в отличие от своих прогрессивных западных единоверцев, они игнорировали тот факт, что величайшие достижения еврейской мысли предыдущего столетия пришли не от немецких евреев, но из Кракова и Праги.
Мне представлялось, что великое разделение между западом и востоком, между двумя потоками, один из которых говорил сначала по-немецки, а другой по-славянски, и которые слились, чтобы образовать идишскую нацию, должно было давно нивелироваться к началу XVIII века. Я предполагал, что трения между центрально– и восточноевропейским еврейством, которые я помню с детства, и оскорбления, которыми они обменивались, были новым явлением, обусловленным эмансипацией немецких и австрийских евреев и, как следствие, восточной, ортодоксальной реакцией на просвещенность западноевропейских евреев с их светской направленностью. Я был неправ.
Мемуары Гликль показывают, что раскол уже существовал или еще в достаточной мере сохранялся в XVII веке. Как бы много каждая сторона ни вносила в общую культуру и как бы дружелюбно эти стороны ни общались временами, два потока никогда не сливались. Хотя у них были общие язык, обычаи, религия и древняя история, хотя в эпоху Гликль обе стороны были одинаково богобоязненными, немецкие и славянские традиции никогда не смогли полностью нивелировать разделявшие их барьеры.
Теперь уже было слишком поздно. Через два года после рождения Гликль началась серия мощных исторических потрясений, сотрясавших Восточную Европу на протяжении полутора столетий; они разбили прошлое мироустройство и, переставив местами его осколки, создали новую, сильно упрощенную мозаику. Идишский гейм раскололся на куски. Его германская и славянская части оказались навеки разделенными. А польско-литовская конфедерация, самое сердце идишской цивилизации, была полностью стерта с карты Европы.
Еще несколько десятилетий назад высокие трубы дьявольских фабрик в Катовице на многие километры исторгали удушающий серный дым в небо над социалистической Польшей, промышленное предприятие оглушающе грохотало. Сейчас большинство заводов, шахт, кузниц и фабрик молчаливы и заброшены, их окна разбиты, полуразрушенные почерневшие кирпичные стены поросли красной валерианой, амарантом и иван-чаем. Лет через двадцать вряд ли кто-то вспомнит, что в этой части Силезии была когда-то одна из главных социалистических электростанций. Сегодня никто не помнит, что чуть более века тому назад эти места были не Польшей (да и страны с таким названием не было), а частью Германской империи. Поблизости, возле старого горняцкого города Мысловице начинались Российская и Австрийская империи.
Три великие державы в XIX веке встретились на Углу трех императоров (Dreikaisereck), где слияние рек Черный Пжем и Белый Пжем в форме буквы «игрек» разделяет плоскую безлесную равнину, как пирог, на три треугольных участка. Это место было отмечено в 1907 году сооружением в память о Бисмарке уродливой толстой двадцатиметровой башни, снесенной в 1933 году. Сегодня этот город известен главным образом одной из самых популярных польских рок-групп под названием «Myslovitz».
Это место, где сливаются реки с грязными глинистыми берегами, заслуживает большей известности; оно не только хранит память о закате независимого польского государства в 1795 году, когда оно было в третий раз разделено и до 1918 года исчезло с карты, но и напоминает о судьбоносном расщеплении навеки гейма, родной земли идишского народа, на два источника идишской цивилизации – немецкий и славянский с двумя параллельными судьбами ассимиляции и нищеты.