Как ни странно, это были исключительно пожилые лица. Моя бабушка, единственное существо в мире, на чей счет я в первые годы своей жизни был совершенно уверен: она будет любить меня, что бы я ни натворил. Ее подружки, такие же седые, хрупкие и трогательные, как она сама, – к любой из них я мог прийти со своими смешными детскими проблемами (разбитой коленкой, поломанной игрушкой, оторвавшейся пуговицей) и получить сочувственную улыбку и практическую помощь вместо равнодушного выговора, который светил мне дома. Кругленькая, маленькая, на удивление порывистая библиотекарша, которая всегда придерживала для меня самые интересные книжки. Моя школьная учительница математики – она почему-то вбила себе в голову, что я очень способный, но ленивый, и возилась со мной после уроков, пытаясь заинтриговать таблицей простых чисел. А однажды мы с ней вместе соорудили ленту Мёбиуса, которая чуть не свела меня с ума, когда я понял, ЧТО это такое. Мне пришлось старательно делать домашние задания в течение двух лет, пока она не ушла на пенсию. На отметки мне было плевать, но я боялся разбить ее сердце. Моя первая квартирная хозяйка, сутулая, коротко стриженная, с вечной папиросой в зубах и манерами героини гражданской войны. При первой встрече она меня почти напугала, а неделю спустя вдруг, ни с того ни с сего, привезла мне старенький радиоприемник. Я только-только поселился один и с удивлением выяснил, что темнота и особенно тишина одиноких ночей взвинчивают нервы до предела, но, разумеется, не рассказывал ей о своих мучениях – с какой стати? И тут такой подарок. Под джазовые мелодии и неразборчивые голоса дикторов я засыпал как младенец. И другая квартирная хозяйка, обладавшая колоритной внешностью бабы-яги и добрым сердцем сказочной феи. Раз в неделю, а то и чаще она привозила мне баночку, тускло светившуюся изнутри сладким, темно-красным янтарем вишневого варенья, – именно то, что требуется молодому человеку, чей месячный заработок почти целиком уходит на оплату жилья, а остатки прокучиваются с пугающей здравомыслящих людей скоростью. Великолепная леди Сотофа Ханемер, могущественная ведьма с манерами любящей бабушки. Неунывающая и практичная кеттарийская старушка, охотно приютившая нас с сэром Шурфом за не слишком скромную плату. И, наконец, наша гостеприимная хозяйка, которая, по утверждению Мелифаро, была очаровательной юной леди, а мне показалась идеальной кандидатурой на роль симпатичной бабы-яги.
Внезапно, как это часто бывает во сне, все кусочки мозаики сложились в цельную картину; открытие подействовало на меня как удар электрического тока, так что я не просто проснулся, но подскочил на своем жестком ложе как укушенный, умудрившись стукнуться лбом, обоими локтями и коленом в придачу – впрочем, в поезде это не так уж сложно. Хорошо хоть «эврика» не заорал, а то перепугал бы насмерть беднягу Мелифаро – он и так жалобно постанывал во сне, не знаю уж, что за видения его там преследовали.
Я почти сразу успокоился, с головой укрылся уютным колючим одеялом и беззвучно рассмеялся от облегчения. Как же все просто, оказывается! В глубине души я всегда доверял пожилым женщинам больше, чем молодым. И, конечно, больше, чем мужчинам. Так уж складывалась моя жизнь – какие бы проблемы ни возникали у меня с окружающими, всегда непременно находились добрые бабушки, которые совершенно бескорыстно брались меня опекать.
Ну а счастливчик Мелифаро, очевидно, был стабильно удачлив в любви, так что по-настоящему расслабиться мог только в обществе юной красавицы. Он из них всегда веревки вил, я полагаю. Существо, которое показалось мне глубокой старухой, а Мелифаро – юной красоткой, было очередным наваждением и, как всякое наваждение, вряд ли стесняло себя наличием одной-единственной и по-своему неповторимой внешности. Оно выглядело в полном соответствии с нашими тайными, неосознанными ожиданиями.
Очевидно, согласно какому-то неведомому расписанию, нам в тот момент полагалась приятная остановка в безопасном месте – вот каждый из нас и получил то, что соответствовало его глубинным представлениям о безопасности. Я оказался на «бабушкиной кухне», а Мелифаро – в гостях у миловидной барышни, которая с первого взгляда оценила его привлекательность и не стала пренебрегать возможностью более близкого знакомства.
«Ну вот, – мрачно сказал я себе, – теперь все более-менее понятно, правда? Эта реальность пластична. Но ведь то же самое можно сказать о любой другой реальности. Здесь, в Лабиринте, пластичность очевиднее, она сразу бросается в глаза – только и всего. Мир будет таким, каким ты намерен его увидеть. И кому от этого легче, дружок? Это великое открытие поможет тебе найти Гурига? Или – подумать страшно! – вернуться домой? Сомневаюсь. Твои дурацкие желания хоть когда-нибудь подчинялись твоей воле? Вот то-то и оно».
Крыть было нечем. Слишком уж хорошо я себя знаю, а близкое знакомство с собой, любимым, мало кого может оставить оптимистом. И все же этой ночью, в темном купе поезда, несущегося неизвестно откуда неизвестно куда, «из пункта А в пункт Бэ», как в школьном задачнике, ко мне вернулась счастливая способность доверять добрым предчувствиям. Я уже почти знал, что выход из Лабиринта Мёнина существует, и даже у молодых и неопытных болванов вроде нас с Мелифаро есть шанс его обнаружить.
Остаток ночи я честно проспал, уткнувшись носом в холодный пластик стены. Проснулся я не по вине оранжевых сполохов солнечного света под веками, а от прикосновений Мелифаро – увы, не слишком ласковых. Если называть вещи своими именами, он попросту бесцеремонно тряс меня за плечи, сопровождая это грубое насилие нечленораздельным лопотанием и судорожными жестами, указующими в направлении окна.
– Радость моя, я тебя ненавижу, – добродушно проворчал я, пытаясь натянуть на голову одеяло и разом избавиться от всех насущных и грядущих проблем. – Какого черта?! Я еще не выспался, а мне нужно быть в хорошем настроении, чтобы… Ох, ну ни фига себе!
Моя последняя реплика была адресована не столько злодею Мелифаро, сколько удивительному зрелищу за окном. Это чудовище все-таки заставило меня обратить мутный взор в заданном направлении.
Ночью я был уверен, что поезд, как и давешний музейный зал с полотнами фон Явленского, – лоскуток мира, где я родился. Сходство деталей интерьера и в особенности манер проводницы не оставляло сомнений. Но теперь я не поставил бы на эту гипотезу и жалкой дюжины горстей.
Там, за окном, не было ни диковинных растений (редкие деревья за окном смахивали на гигантские чертополохи – невелика экзотика), ни какой-нибудь неэвклидовой архитектуры, ни летающих чудищ. Даже цвет неба можно было считать вполне традиционным – бледненькая такая невнятная высь. Зато равнина, по которой мы ехали, была заполнена людьми. Полуголые человеческие существа со светлой кожей и, кажется, вполне заурядными физиономиями. Никогда прежде я не видел столько живых людей сразу, и мне в голову не приходило, что подобное зрелище может произвести столь сокрушительное впечатление.
Я прильнул к окну и замер, только мои глазные яблоки панически метались в разные стороны, наобум выхватывая то одну деталь, то другую. Некоторые человеческие существа, равнодушно потупившись, топтались на месте, другие сидели на земле, безучастно пялясь куда-то вдаль, третьи лежали на спине, уставившись в небо. Иные что-то жевали, торопливо помогая себе неловкими жестами тощих рук. А некоторые флегматично спаривались, не обращая внимания ни на окружающих, ни, кажется, даже на своих партнеров по этому невеселому действу. Судя по выражению их лиц, они даже не получали особого удовольствия от процесса.