– Паша, где вы нашли косметичку Лиды? Я вижу, она раскрыта, и в ней фотография Ратманова, я вижу уголок снимка! И помада тоже ее, я точно знаю. Откуда она у тебя? А остальные сумочки вижу в первый раз.

– Когда ты в последний раз видела сумку и косметичку Извольской?

– Вот когда на нас напал этот идиот, тогда и видела. Она выпала из сумки, но этот бандит не обратил на нее внимания, потому что она раскрылась, оттуда высыпалась косметика, денег не видно было, они лежали на дне. Он увидел главное – кошелек, там и были деньги… Все же произошло довольно быстро. Он и парней этих выпотрошил, они выворачивали карманы, отдавали ему деньги, и у меня сумку вырвал, а мы с Лидой пытались сопротивляться.

– А куда потом делась сумка Извольской?

– Она с ней пошла в ресторан, я говорила, и косметичка тоже была в сумке. А вот о кошельке ничего сказать не могу. Я схватила свою сумку, уже без денег, и поехала домой.

– Хорошо, спасибо, Варя, – Павел отключил телефон. – Ну, что скажете, коллеги? А ведь, когда приехала милиция, Извольская уже лежала мертвая на асфальте, прислоненная к стене дома, рядом с ней была сумка, и косметички в ней действительно не было.

– Паша, но твоя подзащитная на тот момент утверждала, что Извольская упомянула о косметичке уже после нападения на них бандита! Она сказала: после того, как грабитель скрылся, Извольская, рыдая, бросила, что ей нужно вернуться в ресторан, потому что она там забыла самое драгоценное – косметичку с фотографией Ратманова.

Рита бросила на Павла взгляд, полный сожаления. Нет, он напрасно включил громкую связь. Его подзащитная где-то солгала, в чем-то ошиблась или же забыла, что сказала при первом допросе. Ведь с ее слов получается, что Извольская вернулась в ресторан именно за косметичкой, а сейчас она говорит, что видела эту косметичку, когда ее потрошил грабитель. Тогда зачем же она, Извольская, возвращалась в ресторан, если эта «драгоценность» была с ней? Да и вообще, возвращалась ли она туда?

– А что сказала официантка: Извольская возвращалась в тот вечер обратно в ресторан? – спросил Зимин.

– Она не видела. Сказала, что та могла войти незаметно, пройти в туалет и выйти. Нет, ее никто там не видел.

– Значит, твоя подзащитная Варвара врет, – пожал плечами Григорий. – И что-то скрывает. Теперь еще это анонимное письмо, написанное, возможно, девушкой-провинциалкой, отягощенной словом-паразитом «дескать».

– А может, она вовсе и не провинциалка? Может, она одна из актрис, переодевшаяся под провинциалку, а на самом деле – любовница Ратманова? Тогда можно без труда объяснить происхождение снимка, где она в халате. Возможно, именно она имеет прямое отношение к убийству Извольской? – Предположив такое, Рита поняла, что она окончательно запуталась в этом деле.

– В любом случае, нам надо ее разыскать, эту девушку из ресторана. И выяснить, что она там делала, кого ждала, – сказал Зимин. – Сегодня ночью прилетает Ратманов. Завтра он уже будет у меня, и я расспрошу его обо всех девушках, с которыми он мог сниматься в собственной квартире, да еще и в халате. А как выглядел халат? Помните?

– Да, помню. Думаю, это мужской халат: зеленый в голубую полоску, – ответила Рита. – Кстати, Паша, позвони Варваре, они же с Ратмановым в близких отношениях, я думаю, она знает, какие халаты имеются в его доме. Хотя, может, на снимке вовсе и не его квартира, и не его халат?

Павел неохотно позвонил Варе. Спросил, помнит ли она, какие халаты есть у ее любовника.

– Да. Один черный, в желтую точку, французский. Второй – зеленый в голубую полоску или, наоборот, голубой в зеленую полоску. Он ему маловат, и в основном им пользуюсь я. И еще один есть – темно-синий, с белым воротником, но он совсем новый, в шкафу висит, а этими двумя мы с ним постоянно пользуемся.

– Варя, ты знаешь, когда возвращается из своих бесконечных командировок твой Ратманов?

– Да, сегодня ночью, и я как раз собираюсь к нему, хочу приготовить ужин. А что? Я знаю, у него на завтра запланирована встреча со следователем. Что-нибудь еще случилось?

– Нет. Ничего.

Он отключил телефон.

– Халат вроде бы Ратманова. Надо будет допросить его относительно его домработницы, ее привычек, – как-то вяло проговорил Павел Смирнов. – Знаете, что: предлагаю сменить тему разговора. Все-таки вы у меня в гостях. Я сейчас достану один хороший коньяк, мы его разопьем и потанцуем, вы как? Рита, брось думать об этом убийстве! Слава богу, ты у нас – единственный человек, имеющий отношение к искусству. Хорошо, конечно, если ты поможешь всем нам, но мне кажется, что не женское это дело. Можешь, конечно, на меня обижаться, но я говорю это искренне. Господа, в особенности ты, Гриша, если бы ты только видел картины Маргариты… это нечто невообразимое, роскошное! Рита, я забыл сказать тебе самое главное – послезавтра сюда придет человек, заинтересовавшийся твоими работами. А теперь все – ни слова об убийствах! Только коньяк и джаз. Джаз и коньяк! Или рок-н-ролл. Ну же, просыпайтесь! Марк, у тебя такой вид, словно ты так много спал, что позабыл уже, в каком состоянии ты живешь настоящей жизнью, а в каком только отдыхаешь и набираешься сил.

Марк, усмехнувшись, отвернулся, сложил на груди руки. Он был обречен на плохое настроение.

А через час, напившись, Павел Смирнов упал на колени перед разрумянившейся от танцев Ритой и признался ей в любви.

21

Евгений Бутурлин, лежа на жесткой кровати следственного изолятора, размышлял о том, что же произошло, пока его не было на воле. «Воля» – это слово появилось в его лексиконе не так давно, с тех самых пор, как он услышал его от своих сокамерников, они произносили его все чаще и чаще.

То, что еще не так давно он считал геройским поступком, теперь в его же собственных глазах выглядело, как проявление крайней степени идиотизма. Но это – сейчас.

Следователь уже устал задавать ему одни и те же вопросы, на которые не получал сколько-нибудь внятных ответов: зачем Бутурлину понадобились деньги? Понятно, что не на учебу. Но на что? Проверить, не задолжал ли он за учебу в университете, ему не стоило никакого труда. К тому же, Зимин не мог не встретиться с его матерью и спросить у нее, как в семье обстоит с деньгами. Понятное дело, что мать до последнего будет упираться – мол, все хорошо, да и вообще, мой сын не мог совершить преступление, тем более, убийство, это не мой сын, это его двойник, или что-нибудь в этом духе.

Во всей этой запутанной истории мать-то как раз и было жалко больше всего. Для нее арест сына явился настоящим ударом. Какое еще убийство? Что вы мне такое говорите? Наверняка следователь показывал ей фотографию человека, представившегося Бутурлиным Евгением, у которого еще к тому же были и документы на это имя. Мать сделает вид, что этот парень с фотографии похож на ее сына, но это – не он. Так Женя представлял себе реакцию матери. Но факты, как говорят все следователи и адвокаты, – упрямая вещь. Это именно ее сын пришел и сдался в руки правосудия, признался в убийстве актрисы Извольской. Быть может, поэтому, когда ей позволили свидание с ним и она увидела его в таком виде, да еще и с разбитой губой, она впала в какое-то болезненное оцепенение, ступор. Она смотрела на него, и видно было – еще немного, и она свалится без чувств. Она даже губами как-то странно шевелила – не то молитву читала, не то пыталась набрать в легкие побольше воздуха. А потом спросила: «Женя, ты сделал это?» И он ответил: «Да, мама, я сделал это».