Теперь я уже хорошо знал, как следует двигаться, и земля снова не подвела: качнувшись, она побежала у меня под ногами. Так следовал я какое-то время, пока не упал внезапно, споткнувшись.
— Ааа! — заорал человек, скрытый ворохом опавших листьев, о которого запнулись мои быстрые ноги.
— Кто тут?!
— Тот, кто слит с природой, изучая ее, черт бы тебя побрал, нарушитель спокойствия! — негодовал потревоженный мною человек.
Через секунду он поднялся с земли, попутно отряхиваясь, и посмотрел на меня ожесточенными глазами, полными слез, — так был он взволнован. Я же увидел, что по рукам его течет алая кровь.
— Что с тобой?! Ты весь в крови!
— Это вы в крови, вы все! Вы пустили кровь природе, вы изуродовали мир! — возмутился окровавленный, и снова слезы проступили на его глазах.
— Покорно принимаю твой пафос, но неужели же думаешь ты, что кровью своею сможешь восполнить возникший теперь недостаток?
— Я не восполняю, я соединяюсь с природой! Пиявки пьют мою кровь — так узнаю я пиявок! Я един с этим миром, ибо мне известны законы его, мне ведомы его желания, мне понятны его устремления! Я служу миру, я отдался ему, я сочетаюсь с миром священным браком познания, за это он вознаграждает меня своим величием! — изучающий пиявок исполнился благородства и важно повел плечами.
— Но отчего ты решил, что твой мир — это мир пиявок? Почему ты не идешь, например, к людям?
— Ненасытны и злы твои люди!
— Пиявки добрее? — удивился я, глядя, как кровь стекает по дрожащим пальцам моего собеседника.
— Пиявки естественны! — негодовал человек.
— Но разве естествен ты, человек, ушедший от людей?
— Мир, мир!… - иступлено повторял человек, изучающий пиявок, и все его бескрайнее одиночество открылось мне в этом крике.
— На что он тебе, если так ты несчастен? — тихо спросил я своего собеседника, когда сорвался он, наконец, на плач, что может вызвать лишь жалость.
— Я делаю большое дело, это важно, важно! — повторял он сквозь слезы.
— Важно не то, что ты делаешь, а важно то, что ты есть. В противном случае ничего ты не сделаешь, что бы ни делали как бы ты ни старался. Мир не знает слез, лишь на боль свою реагирует он слезами. И вижу я, что слезы твои не от физической боли, но от внутренней муки — ею приветствуешь ты мир, такова твоя благодарность!
Теперь ты гордишься, что кровью своею накормил ты пиявок? Что ж, ты прав, но смотри — видишь, как они лопаются от переедания? Не жизни ты служишь, а жаждешь уничтожить ее в ней же самой, проповедник уничтожения! Да, ты прав, ибо нет лучшего способа развалить нечто, как сделать это изнутри. Поверь, ты добьешься поставленной цели, но разве есть в этом смысл?
Познать Мир без слез, познать его радость — вот к чему подлинно стремится твое нежное сердце. Я знаю об этом, ибо это и мое устремление. И вот что скажу я тебе: пока не осознаешь ты одиночества своего, будешь топтаться на месте, а мука твоя сменится безысходностью или благородным безумием, так кончает всякий, изучающий пиявок. Осознай же свое одиночество и иди к Заратустре — он не проповедует, но дарит!
Так говорил я с человеком, приумножающим уничтожение собственной кровью. Потом я оправился, превозмогая усталость, и поспешил дальше, ибо не переставал я слышать еще крик о помощи.
Но не прошло и десяти минут, как я снова повстречал человека, на сей раз беснующегося. Он лежал подле скалы, корчась от судороги, и причитал, словно был в забытьи:
«О, как же я несчастен! Как несчастен! Только я один знаю, как тяжелы муки человеческие, ибо я бросил мирозданию вызов! Восстал я против великого Ничто и понял, сколь бессмысленно жить!
Я одинок! Я совсем одинок! Мир холоден и глух. Все безысходно, все пусто. О, как нелепо существование! Кто скажет, что бьется в сердце моем, если не механизм бездушный?! Всё тлен!
И Бога нет, и Он есть! Он мое горе, мое страдание, моя сокрушающаяся душа! Уж лучше бы Он умер! Распни же меня, распни, но дай знать, что Ты есть! Пусть дурной, пусть ужасный, несправедливый, но есть!
Но Ты молчишь, Ты молчишь, Ты безответен! Я одинок!!!»
Долго слушал я эти причитания, сначала с озабоченностью, затем с вниманием, потом с улыбкой, и, наконец, расхохотался. Теперь и я бился в судорогах, лежа в пыли, но то были судороги громогласного смеха!
Причитающий человек, расслышав мой смех, встрепенулся, словно разбуженный после долгого сна, сел на земле и удивленно уставился на меня. Через минуту прозвучал вопрос:
— Ты друг Заратустры? — спросил незнакомец, вскочили с обличительным видом заткнул кулаки за пояс.
— Я… — я смеялся, не в силах выговорить и пары слов.
— Только друг Заратустры смеет смеяться над несчастнейшим! — завопил он вдруг.
Но все это выглядело настолько комично, что я стал смеяться еще сильнее, хотя казалось, что с большей силой смеяться уже невозможно! Я, как маленький игривый змееныш, крутился в пыли, сотрясаемый все новыми и новыми приступами смеха. Через секунду сквозь звуки собственного смеха я различил смущенные подхихикивания.
— Ну ладно, я погорячился, — сказал мой новый собеседник после того, как я смог наконец усмирить смех и уселся.
— Да уж, есть малость! — проговорил я и снова расхохотался. Чародей, а это был не иначе, как чародей, продолжал глупо улыбаться.
— А правда, что Заратустра знает истину? Я хочу, чтобы он поделился ею со мной, попроси его за меня, он тебе не откажет, — заискивающе прошептал чародей.
— И что будешь ты делать с ней! — хохотал я. — Фальшивые монеты штамповать, старый комедиант!
— Я буду каяться духом и искупать свою слабость, — мигом выпалил чародей, словно заправский базарный торговец.
— Тебе же не истина нужна, а ее отсутствие! Иначе как ты будешь юродствовать?
— Ты прав, но другому меня не учили, — ответил чародей, явно смущенный своей откровенностью.
— Когда же перестанешь ты быть школяром и взглянешь на жизнь свою непринужденно? Зачем тебе эта мука?
— Но ведь это… — он помедлил, — это своего рода времяпрепровождение.
— Тебе нравится?
— Я не знаю другого.
— Ты создаешь препятствия, чтобы преодолевать их. Ты высасываешь из пальца трагедию, чтобы было над чем плакать. Ты что, разве не видишь, что Мир не знает слез?
— Может быть, ты и прав, но что тогда знает твой Мир?! - возмутился старик.
— Мой Мир? Мой Мир знает радость! — весело отвечал я.