— Так, может быть, Он и не сострадал вовсе?

— Неправда! — его голос дрогнул.

— Ты сам себя водишь за нос! Думаешь ты, что убил Бога, но убил ты лишь то, что было о Нем сказано.

— Откуда тебе знать?! - рассвирепел мой собеседник. — Мое страдание неизбывно, так может страдать лишь тот, кто посмел убить Бога!

— Ты разрушил сказанное и оказался теперь в пустоте молчания. Ты чувствуешь себя одиноким, оттого и твое страдание. Но не потому страдаешь ты, что убил Бога, а просто молчание, обрушившееся на тебя, не по твоим плечам. Но знай, что и твоя пустота, и окружающая тебя пустота столь же иллюзорны, сколь и уничтоженные тобою о Нем песнопения.

— Ты хочешь сказать: Его не было?! Ты думаешь, я его выдумал?! Ты что же, считаешь меня за обманщика и глупца?! - он появился из-за холма, его губы дрожали, он действительно был отвратителен, но не из-за внешности, а скорее, из-за вычурности своего негодования.

— Погубить иллюзию — не значит обрести истинное.

— Комедиант! Жалкий комедиант! — он тряс передо мной своими огромными кунаками, от чего свисающая с них, словно бы лишняя, кожа омерзительно дрожала.

Я поборол неприязнь.

— Перестань! Ты лучше меня знаешь, что никого не убивал!

Безобразный человек разразился чудовищными рыданиями. Сотрясаясь от приступов плача, он схватил меня за полы одежды и, ударясь в мою грудь своей косматой головой, бессмысленно повторял странную фразу:

— Неправда, неправда! Я убил! Убил! — казалось, он оправдывается.

— Зачем тебе подвиг? Нельзя приобрести величие за счет чего-то, великим можно только быть. Твое одиночество — склеп, а великий мертвец — жалкое зрелище. Ничтожество останется ничтожеством, несмотря на его достижения. Хочешь быть великим — будь им, величие не придется доказывать, оно всегда очевидно.

Этот странный, безобразный, по его словам, человек уже перестал плакать. Он лишь напряженно слушал, а когда я закончил говорить, то спросил:

— Мне нужно искать Заратустру?

— Ты хочешь его убить? — рассмеялся я.

— Я хочу найти выход, ужасно быть в пустыне! Я устал! Неужели же ты не видишь! — он буквально молил меня.

— Перестань искать, и ты найдешь, — тихо ответил я и добавил: — Иди же, уже этим вечером я встречу тебя в пещере моего друга.

— Аминь! Да будет так! — сказал он.

— Тьфу! — я рассердился. — Ты не в театре! У тебя же одна жизнь, одна! Слышишь?! Если ты будешь играть, как и играл ты прежде, то все потеряешь, все! Перестань юродствовать. Разве тебе нужна подать? У тебя же все есть, но ничего в самом Себе не замечаешь ты, страдательный сладострастник! Слишком ты любишь свое горе, слишком им восторгаешься! Он расплакался как дитя, закрыв руками лицо. Я погладил его по голове, песок проскользнул у меня под руками.

— Все. Перестань себя жалеть, это глупо. Было бы что! Да и о чем вообще можно печалиться? Вот что скажу я тебе: если сможешь преодолеть ты свое одиночество — вот будет подвиг, которым ты сможешь гордиться!

Так говорил я с человеком, который называл себя безобразным, но не видел слабости своей, которая делала его некрасивым: он слишком лукавил, когда называл себя отвратительным.

Я последовал дальше.

Добровольный нищий

Он был одет в старое тряпье, он ходил между жующими коровами и призывно мычал. Коровы, видимо, пугались его крика и, отшатываясь, пыхтели.

Я поздоровался с оборванцем:

— Добрый день!

— Не мешай! Ты что, не видишь: я разговариваю с коровами! — он рассердился моему появлению.

— По-моему, ты их пугаешь.

— Как может пугать их тот, кто не ест их мяса?! Я усомнился:

— Их вряд ли заботит то, что будет с ними после смерти, но в жизни ты мешаешь их непритязательной трапезе. Так что вряд ли они питают к тебе благодарность.

— Что ты понимаешь! Я думаю о их будущем! Я добровольный нищий! Я забочусь о них! — негодование моего нового собеседника достигло предела, он тыкал пальцем в спины беззаботно жующих коров.

— Мне слышится в твоем голосе, что ты заботишься о себе, — честно признался я, хотя и не был уверен, что он меня услышит.

— Ты хочешь меня обидеть?! - в его голосе звучало искреннее возмущение.

— Нет, я лишь хотел с тобой поздороваться. Мое желание исполнено, так что я, пожалуй, пойду.

Сказав это, я повернулся и уже было собирался идти дальше, но этот человек окрикнул меня:

— Постой!

Я остановился и ждал, ждал долго, поскольку окрикнувший меня погрузился в тягостные раздумья.

— Ты что же, считаешь, что я заблуждаюсь? — сказал он наконец, перебарывая раздражение.

— Я этого не сказал.

— Ну, так подумал…

— Я думаю, что тебе одиноко. Зачем ты пытаешься это скрыть? Разве в этом только и заключается твоя сила?

Он снова медлил.

— У меня есть выбор? — спросил он с подвохом.

— У тебя нет выбора, — сказал я совершенно серьезно. На его глазах появились слезы. Были ли это слезы страха, или, может быть, слезы жалости к самому себе? Не знаю.

— Легко так говорить тому, у кого за спиной Заратустра, — сказал он, сдерживая рыдания.

— У меня за спиной только я сам, но ты прав, за это я благодарен ему, Заратустре, — в моем голосе скользнула металлическая нотка, я сам готов был расплакаться. — Теперь я предложил тебе руку, но не для того, чтобы стоять у тебя за спиной, но чтобы идти с Тобой Вместе дорогами Жизни. Я знаю, что ты Другой, и я не хочу тебе ничего навязывать. Вот моя рука, — я протянул ему руку. — И я повторяю: у тебя нет выбора.

Секунду человек, считавший себя добровольным нищим, стоял в сильнейшем напряжении, и я видел, как трудно ему признать эту безальтернативность его выбора. Он отшатнулся, а потом, расталкивая коров, побежал ко мне. Мы обнялись.

Он плакал, плакал, как ребенок, но теперь, кажется, он готов был стать взрослым. Я шепнул ему на ухо:

— Иди к Заратустре, иди. Мы встретимся позже, мне осталось одно испытание. Пожелай мне удачи.

Он отнял руки, посмотрел на меня заплаканными глазами и утвердительно качнул веками. Я улыбнулся в ответ и отправился дальше.

Тень

3емля подо мной качнулась, пейзаж переменился, но я не двигался с места.

— Ты здесь? — тихо спросил я. — Ты здесь, моя тень? Здесь ли ты, отброшенный мною страх?