Я закончил письмо, свернул в треугольник, запечатал сургучом, все как у нас полагается. Купец оставил соль, удалился довольный.
Лирники запели громче, про безнадегу какую-то. Сестрорецкий вернулся с яблоком, начал с превосходством грызть.
Скорее всего запугал зеленщицу, давно за ним замечаю. Подойдет к какой-нибудь бабе на базаре, станет напротив, достанет блокнот, карандаш угольный достанет и делает вид, что записывает. Поглядит на бабу – и в блокнотике почиркает, поглядит – почиркает. Бабы пугаются, думают, он им грыжу прописывает, и, чтобы не прицепилось, угощают Сестрорецкого, кто морковью, кто кочерыжкой, а кто и патокой.
Захотелось яблока, Сестрорецкий ел его вкусно. Ладно, пускай.
– Слушай, а ты про Виолетту собираешься повесть заканчивать? – спросил Сестрорецкий.
– Собираюсь вроде.
– Да уж… Слушай, отдай ее мне, а? Скоро надо курсовую сдавать, а у меня что-то кризис… Искания какие-то, маета.
– Ты же поэт, – напомнил я. – А про Виолетту проза.
– Так я ее в стихи перелицую, поэма будет. На прошлом съезде тебе что говорили? Что с детской литературой у нас плохо, нет ее совсем, прохудилась в дуршлаг, надо возрождать.
– Ты хочешь ее возрождать?
– А что? Возрожу. Это верное.
– Нет, про Виолетту я сам. Я брату обещал, не могу теперь.
Сестрорецкий зевнул, огляделся.
– Слушай, а что там было написано? – спросил он.
Яблоко Сестрорецкий съедал всегда до последнего кусочка, с семечками, только хвостик оставлял. Хвостик оставил, в меня кинул.
– Где?
– На спине у того бродяги. Ну, наколка, в конце третьей главы. У тебя в рассказе.
– У грамотея-то?
– Да какой он грамотей… – Сестрорецкий достал ножичек и стал аккуратно чистить ногти. – Клован дешевый. Ты же сам рассказывал – он даже мышей толком выписать не мог. Любой сопляк-первокурсник может выписать мышей, даже ты можешь выписать в два счета…
– Он просто болел, – возразил я. – У него пальцы плохо двигались…
– Он просто лгун и клован. Шарлатан. Просто жалкий шарлатан, ему бы в лекари лучше. Могу поспорить, его даже в Союз не приняли. Или выгнали за творческую недостаточность. Так что написано?
– «Убью за «тся» и «ться», – ответил я.
У него на спине было выбито «Убью за «тся» и «ться».
Сестрорецкий достал блокнотик, записал.
– А что, мне нравится, – сказал он. – Хорошая наколка, со смыслом. Ее носитель как бы грамматически непоколебим. Конечно, для статуса не годится, но вообще неплохо, совсем неплохо. Скажу больше – «Убью за «тся» и «ться» – отличное начало для поучительного сонета.
Скоро.
Скоро рейд.
Уже почти месяц, как мы перешли на рацион «В». Вместо пяти капсул все получают четыре. Четыре капсулы – это тоже ничего, жить можно. Вот если три, то с жизнью возникают сложности – голова кружится и руки дрожат. А если голова начинает кружиться и руки начинают дрожать, на драге работать уже нельзя, не допустят по технике – под гусеницы затянет, потом по отвалам кусочков не собрать. А если не будешь работать, переведут на три капсулы пожизненно как иждивенца. И тогда уже не руки, уже под коленками будет дрожать и не очень весело. Посиди-ка хотя бы четыре месяца на трех капсулах, станешь как смерть!
Невесело.
Вообще четыре капсулы означают только одно – скоро рейд. Рейд. Я уже взрослый, я уже могу участвовать. Вполне.
Рейд – это самое лучшее. Люди месяцами сидят по норам, а это нелегко очень. Особенно для старых. Старым тяжело ощущать сорок ярдов над головой, тяжело находиться в помещении, в котором можно стоять или лежать, а ходить уже нельзя, сразу в стены упрешься. А я вот, наоборот, как раз только такие помещения и люблю, чтобы места поменьше, а многие мучаются. А я не мучаюсь, мне что мало места, что много места – все равно.
Внизу плохо, на поверхности тоже несладко. Неделя на поверхности, чуть зазевался, и все – и заячья болезнь. А ее лечить – одна мука, у меня два раза была. Уколы в глаза, уколы в глаза, пот, тошнит все время, и в зрачках все время солнце, солнце, солнце.
Так что рейда ждут все. А я особенно. Жду, я ведь никогда еще не ходил. Никуда не ходил, ни по вертикали, ни по горизонтали. Я вообще дальше чем на пять миль от города не удалялся даже. Да дальше и некуда тут удаляться, вокруг распадки, ущелья, каньоны и трещины. А лабиринт? Чтобы пройти через него, надо экспедицию организовывать настоящую! С танками.
Ну, иногда вниз еще можно прогуляться, по старым пещерам, это да. Но туда особо далеко не продвинешься, там жарко и радиация и вообще как-то.
Поэтому когда урезали паек до четырех капсул, я понял, что надо потихоньку готовиться.
А еще через три дня мать подарила мне свитер! Тогда-то я уже окончательно понял, что меня возьмут. Возьмут! Всем, кто первый раз идет в рейд, дарят свитер. Это такая традиция.
А потом ко мне заглянул отец. Он был настроен серьезно, это по очкам было видно. Когда отец намечает серьезную беседу, он всегда надевает очки.
Отец уселся на раскладушку и сказал сразу, безо всяких предисловий:
– Через неделю уходим. Плюс-минус дни.
– А почему…
Я хотел спросить, почему не предупредили как обычно, за месяц, а еще лучше за два, чтобы все успели как следует подготовиться и настроиться.
– Активность. – Отец указал пальцем в потолок. – Активность повысилась, пятна дрейфуют. К тому же скоро весна, а весной там не так холодно.
– В прошлые разы и зимой летали… – возразил я. – Подумаешь, холодней на пять градусов…
– Пять градусов оборачиваются килограммами гелия, – вздохнул отец.
– Да у нас гелия – под ногами валяется!
Это точно. После Лучистого Озера нам даже обогащать ничего не надо – просто собирай да прессуй в брикеты. Гелия хватит на тысячи лет – сокровища солнечного ветра. Чего экономить? Лучше бы вместо гелия была вода.
– Так и раньше думали, – сказал отец, – что всего полно… Ошибались. Да и не важно это, разговоры все. Решено, что идем сейчас. Без вопросов.
– Да мне только лучше.
Мне на самом деле лучше. От драги я уже устал, не просто устал, смотреть на нее не могу. И руки болят.
– К тому же сейчас расстояние меньше, – сказал отец. – Почти в два раза. Так что мы сможем пробыть чуть дольше, сделать больше запасов… Чем больше запасов, тем лучше, сам знаешь. Да и воды надо взять…
– Да, – кивнул я. – Вода – это хорошо…