— Ну так как, Дейви? — спросил Стивен.
— А чего бы нет? Сделаю.
— Вот и хорошо. Они тобой будут очень довольны.
Тут я услышал мамин голос:
— Дейви?
Мама идет от входной двери. Останавливается у калитки. Подходит ко мне.
— Дейви? Ты что тут делаешь?
Я потер глаза.
— Просто Стивен приходил.
— Стивен?
— Стивен Роуз. — Оглядываюсь. Стивена нигде нет. — Я тут с ним разговаривал.
— Когда, Дейви? Тут никого нет.
Оглядываюсь снова.
— Дейви! Да что с тобой такое, сынок?
— Ничего.
— Никого здесь нет, — говорит мама. — Я никого не видела.
Дома мама дотронулась до ссадины у меня на щеке:
— Это что еще?
Я голову опустил, смотрю в пол.
— Дрался опять! — говорит мама.
Я попытался помотать головой.
— Дрался опять! — повторила мама и поймала-таки мой взгляд. — Не доведет оно до добра.
Взяла меня за плечи и встряхнула.
— Прекращай это, понял? — Она пожевала губы, вгляделась мне в глаза. — Да что такое? Ты как во сне. Перепугался, что ли?
— Нет, не перепугался.
— Перепугался, вижу. И говорил на улице вслух — а рядом никого…
— Был он рядом.
— Не было, я не слепая.
— Убежал, наверное. А ты не заметила.
— А ударил тебя кто? Сильно? — А сама чуть не плачет.
— Да никто, — говорю. — Ерунда это все, мам.
Попытался вырваться, а она не пускает:
— Ерунда?
— Ерунда.
Дала мне чаю и аспирин. Открыла бутылку с водой из Лурда, покропила мне на голову.
— Завтра к врачу пойдем.
— Нет!
— Голова не кружится? Не тошнит?
— Нет!!!
Она все смотрит на меня.
— Нужно это прекратить, — говорит.
— Само прекратится.
— Когда?
— Уже прекратилось.
— Ты правду говоришь? Правду?!
— Да!
Мама отвернулась. Я сижу пью чай. Вскоре папа вернулся. Она ему все рассказала.
— С кем дрался? — спрашивает папа. Хотя и знает, что не скажу. — В любом случае, — говорит, — чтобы больше этого не было. — Обхватил меня за плечи, развернул к себе. — Завязывай с этим. Такие штуки чем дальше, тем хуже, потом уже и не соскочишь. Все войны так, на хрен, и начинаются…
— Я знаю, пап.
— Пообещай, что завяжешь.
Молчу.
— Пообещай, Дейви.
— Обещаю.
Родители сидят весь вечер и таращатся на меня. Мама то и дело:
— Голова не кружится? Не тошнит?
— Нет. — Раз за разом. — Нет.
«Завяжу с этим», — солгал я.
«Обещаю», — солгал я.
В воскресенье, во время мессы, я украл плоть и кровь Христову. Стою в алтаре на коленях прямо за священником. У него в руках — круглый хлеб для причастия. Святой отец бормочет магические слова:
— Сие есть тело Мое. — Поднял потир с вином, бормочет: — Сие есть кровь Моя.
Прихожане склонили голову, закрыли глаза, бьют себя в грудь.
Хлеб по-прежнему выглядел хлебом. Вино выглядело вином. Но все же чудо уже случилось. Они претворились телом и кровью Христовыми. Сам Христос стоял с нами в алтаре.
Священник вкусил тела и выпил крови.
Мы с Джорди открыли рот и высунули язык, чтобы причаститься тоже.
Тут и все присутствующие встали и потянулись к алтарной преграде. Были там и Мария, и Фрэнсис, и мои родители, и Дурковатая Мэри, и еще куча наших друзей, родни и соседей. Все встали в очередь в проходе. Преклонили колени у алтарной преграды. Опустили глаза, молятся, ждут. Я взял свой серебряный подносик и пошел к ним вслед за отцом О’Махони. У них глаза закрыты, язык высунут. Священник кладет каждому облатку на язык.
— Тело Христово, — бормочет. — Аминь.
Я подставляю подносик под каждое лицо, ловлю крошки. Они осыпаются, точно пылинки. Падают, танцуют в столбах света, льющегося в высокие узкие церковные окна. Лежат на блестящем серебряном подносе. Крошечный кусочек упал и тогда, когда отец О’Махони дал причаститься Дурковатой Мэри. Еще один проскользнул между губ у Норин Крэгс. Движемся от одного поднятого вверх лица к другому. Гудят голоса, сияют лица, падают крошки и частички. И вот все закончилось, и последние из причастившихся вернулись на свои места.
Вслед за священником я поднялся по алтарным ступеням. Наклонил поднос, выхватил щепоть кусочков и крошек. Прижал к обрывку липкой ленты, который заранее закрепил в кармане подрясника. Быстренько сгреб еще щепотку. В алтаре передал поднос священнику. Он тоже провел по нему пальцем, слизнул частички тела Христова. Потом еще и еще, дочиста. Допил остатки вина. Протер потир изнутри чистым льняным лоскутом, поставил на алтарь.
Произнес заключительные молитвы. Сказал прихожанам: «Идите с миром», — и месса завершилась. «Слава Богу», — сказали они все.
Лоскуток, покрытый винными пятнами, я умыкнул в ризнице, пока отец О’Махони снимал облачение. Подменил его чистым лоскутком из комода. Отец О’Махони бросил его в корзиночку, которую монахини должны были потом забрать в стирку. Лоскуток и липкую ленту я запихал в карман джинсов. Джорди увидел. Уставился. Я на него зыркнул.
Отец О’Махони потянулся, вздохнул.
— Какое дивное утро, мальчики! Видели столпы света, вливавшиеся в церковные окна?
— Да, святой отец, — отвечаем.
Он будто взял в руку клюшку для гольфа. Сделал вид, что ударяет по мячу.
— Ах, оказаться бы в такой день в Керри!
Посмотрел куда-то вдаль, обозначил руками бескрайний воображаемый простор.
— Горы, пляжи, океан, острова Дингл и Бласкет, скалы Скеллига, крики куликов, рокот прибоя… Вы должны это когда-нибудь увидеть, мальчики! Ирландия! Мяч там летит прямее — это уж как пить дать, и трава на поле там по-настоящему зеленая, и мяч падает прямо в лунку, с симпатичным таким «шлеп!». Воистину, то страна Господня.
Улыбка у него от уха до уха.
— Ну да ладно. Наше небольшое поле в «Ветреном уголке» ничем, почитай, не хуже. — Он потер руки в предвкушении. — Итак. Какие вы на сегодня замыслили проказы, юноши?