Он отодвинулся первый, смеясь, глаза светились вниманием.
— Слишком близко к рассвету, чтобы я мог оправдать такой поцелуй. Я знаю, что ты не разрешаешь даже нашему мастеру спать в твоей постели, когда он умирает на день, так что я иду к себе в ящик. И пришлю тебе партнеров потеплее, чтобы ты не была одна и чтобы по пробуждению у тебя была пища.
— Реквием… — начала я, но он положил палец мне на губы.
— Она идет во всей красе
Светла, как ночь ее страны.
Вся глубь небес и звезды все
В ее очах заключены.
Не знаю почему, но первая тяжелая и горячая слеза скатилась у меня по лицу. Он отнял пальцы от моих губ, стал ловить слезы. Целовал меня, снимая их с лица.
— То, что ты плачешь от моего ухода, очень много значит.
И он вышел, аккуратно притворив за собой дверь.
Я пошла в ванную и стала готовиться ко сну. Смыла слезы. Даже непонятно было, плачу я или нет, — просто я устала. Потом услышала шум, выключила воду и услышала Криспина:
— Анита, это мы!
У меня была секунда задуматься, кто это «мы», потому что Криспин никого не знал из других оборотней, прибывших из Сент-Луиса, или знал недостаточно. Я выяснила, что гетеросексуальные мужчины очень переборчивы по отношению к тому, кого брать с собой в кровать — в смысле, парней. Надо бы выглянуть и посмотреть, но я очень устала. Когда я тут закончу, Криспин и кто там с ним никуда не денутся.
Я вышла из ванной, одетая в снятый с двери халат, закрывавший меня с плеч до пяток. Двое мужчин у меня в кровати были прикрыты только простыней до талии. Двое голых мужчин у меня в кровати, оба ничего себе. Беда в том, что одного из них я никогда не видела голым.
Криспин был все такой же мускулистый и худощавый, каким я его помнила. Он сел, улыбаясь, и простыня сползла, обнажив бедро сбоку, и было видно, что ничего больше нет между ним и моей простыней. Коротко стриженные белые курчавые волосы светились от горящей сзади лампы, и свет играл в завитках, образуя сияющий белый нимб. Криспин улыбнулся кривой улыбкой, ямочка с одной стороны лица. Совершенно ангельский вид был у него с этим нимбом, но если он и был ангелом, то падшим.
На другой стороне кровати лежал на спине Домино, вытянув руку на подушки, туда, где придется лечь мне. Черно-белые кудри резко выделялись на белой наволочке. Заметно было, что в основном они черные. А раньше не было ли их примерно поровну? Глаза ярко-оранжевые, цвета огня, но в огне не бывает таких золотых прожилок. Огонь не моргает длинными ресницами, не пытается сделать равнодушное лицо, когда глаза его выдают. А в глазах было желание и страсть.
Я думала, что разозлюсь, но нет. Вдруг из всего населения Вегаса для меня остались в мире только эти двое, между которыми мне хотелось свернуться клубком. Я говорила Истине, что сила линии Белль Морт проявляется лишь настолько, насколько глубокий порез хочет получить проявляющий ее вампир. Это так, но это еще не все: я могу войти в чужое сердце ровно настолько, насколько позволяю его владельцу войти в свое. У меня есть вся эта сила — и ни малейшего понятия, как защититься, чтобы этот обоюдоострый клинок меня не порезал до кости.
При виде этих двоих у меня осталась только одна мысль: дома. Глубокое чувство успокоения, которое и Криспин-то еще не заработал, а Домино для меня вообще чужой. Но иногда встретишь чужого — и с первого взгляда создается связь, квази-память, будто его кожа, его аромат уже были на твоих простынях, память-эхо. Надо было бы мне воспротивиться, поспорить с этим чувством, но я так устала, что даже глаза жгло.
Я сказала то единственное, что пришло на ум:
— Мне еще не нужно кормиться. — Голос прозвучал робко и неуверенно. Я резко кашлянула, прочищая горло, начала снова. — Ничего личного, я просто…
— Устала, — не дал мне договорить Криспин, — мы знаем. Мы чувствуем.
Я посмотрела на лежащего за ним Домино. Ощутила его неуверенность, его напряженное желание, чтобы все тут получилось хорошо. У меня совсем не осталось сил ни для какой борьбы, и это было приятное ощущение, странно спокойное. Впервые в жизни я не стала в этом копаться. Я не стала спрашивать: «Сможете ли вы хорошо себя вести, если все мы будем голые?» — потому что они оборотни, и для них нагота не означает секса. Она просто значит, что ты без одежды — это уже мой человеческий ум придает ей грязный смысл.
Я развязала пояс халата и подошла к кровати. Криспин улыбнулся, но Домино уставился на мелькнувшую полоску тела… может быть, для него обнаженность не означала сейчас просто быть без одежды?
Он заговорил, но хрипло, ему пришлось прокашляться.
— Секс — это было бы чудесно, но я ощущаю твою усталость как тяжелый вес, гнущий тебя к земле, и на нас тоже давящий. Давай мы тебя обнимем, Анита, просто обнимем.
Я полсекунды смотрела на его лицо. Он поднял руку с подушки и протянул мне. Я шевельнула плечами, сбрасывая халат на пол, и заползла между ними на кровать. Криспин помог мне влезть под одеяло, потом прильнул ко мне сбоку, давая мне ощутить, что не одному Домино трудно было бы сейчас заснуть.
Я посмотрела на него, а он лежал, опершись на локоть, улыбаясь и глядя на меня.
— Я в постели с красивой голой женщиной, и я же мужик.
Я не могла не улыбнуться. Кровать шевельнулась, и я обернулась посмотреть на придвигающегося к нам Домино. На лице у него читалось некоторое сомнение, будто он не знал, рады ли ему здесь будут. Я тоже не знала.
Он был шире в плечах, чем Криспин, и сейчас, глядя на них, опирающихся на локти, я увидела, что лишние дюймы роста у Криспина — от талии вверх. Домино остановился за несколько дюймов от нас, не стал придвигаться вплотную. Я эту сдержанность оценила.
И протянула руку потрогать его волосы. Они были мягкие на ощупь, но не такие мягкие, как белые волосы Криспина.
— Мне показалось, или у тебя было белых и черных волос поровну?
Он улыбнулся:
— За то время, что ты меня не видела, я превращался в черного тигра. Когда я возвращаюсь в человеческий облик, то на цвете волос сказывается цвет последнего воплощения.
Я уставилась на него:
— Ты умеешь превращаться и в белого тигра, и в черного?
Он кивнул, потерся головой об мою руку, чтобы я погладила его волосы — как гладишь кота, который трется о твои пальцы. При этом моя рука сползла с волос на щеку, и он прижался этой щекой к ладони. Глаза у него закрылись, лицо стало почти блаженным, будто какая-то тяжесть вдруг его покинула.
Я приподнялась его поцеловать, но это сократило бывшее между нами расстояние, и я вдруг почувствовала, что он не только рад быть тут со мной, но такой твердый и так рвется в бой, что у меня дыхание перехватило в груди, и я удивленно пискнула.