Он ткнул пальцем через плечо назад:
– В Святой Марии рабочие выкопали новую крипту. В ней сделали ниши для мощей, которые перенесут из катакомб. А я ходил проследить, чтобы все было сделано как подобает.
– Но мне казалось, что ваши обязанности номенклатора сводятся к разбору обращений к папе, а вовсе не к надзору за перемещением мощей, – удивился я.
– Совершенно верно. Но, к сожалению, я страстно интересуюсь древней историей. Архивы я знаю гораздо лучше, нежели папский библиотекарь, который, откровенно говоря, получил это место по политическим соображениям и не знает ровным счетом ничего. Так что, если возникает необходимость определить, где в катакомбах похоронены мученики, и опознать, кому принадлежат останки, всегда зовут меня. Хотя, если уж быть совсем откровенным, кости, как правило, мало различаются между собой.
– По-моему, базилика Святой Марии должна быть очень хорошим местом для хранения священных реликвий, – заметил я, втайне надеясь, что не допустил бестактности.
– Когда у тебя будет время, зайди внутрь и посмотри сам. Там замечательная внутренняя отделка – мозаики и фрески. Все сделали священники из Византии. Многие так и называют эту церковь – Святая Мария Греческая.
Упоминание о греках заставило меня встревожиться. Я вспомнил о византийском золотом солиде, который один из моих несостоявшихся убийц в Капунге разменял у Редвальда на серебро.
– А много ли здесь живет греков? – поинтересовался я. – Мне говорили, что у пресвятого отца большие разногласия с верхами Византийской церкви.
Павел фыркнул, умудрившись выразить этим звуком сразу и приятное удивление моими познаниями, и неприязнь к затронутой теме:
– Греческие священники-отступники, беглые проповедники, честолюбивые прелаты… Рим просто кишит подобными людишками. Кто-то из них чистосердечен, а у кого-то имеются тайные, подчас далеко идущие планы. Но этих я в основном знаю – многие из них приходят ко мне в надежде на покровительство.
Он сделал небольшую паузу и продолжил:
– Я привратник пресвятого отца, но те, кого, по моему прошению, он удостаивает аудиенции, далеко не всегда обретают чаемое. Прежде чем получить покровительство папы, нужно преодолеть немало других преград.
Его слова очень походили на то, что я слышал от Аврама, когда тот предупреждал меня, что Рим подобен змеиному гнезду. Мне же следовало сохранять осторожность. Я решил, что безопаснее будет перевести разговор на что-нибудь более нейтральное, более близкое к интересам самого Павла.
– Я видел неподалеку, как рабочие разбивали мраморные плиты, содранные с весьма красивого дворца. Неужели такое здесь допускается? – поинтересовался я.
– Такими вещами здесь занимаются не одно столетие, – жизнерадостно ответил номенклатор.
Мы свернули на широкий проспект, над которым возвышалась триумфальная арка шестидесяти футов высотой, с тремя арочными пролетами, которые разделяли колонны из желтого мрамора, увенчанные огромными фигурами людей, задрапированных в тоги. Вырезанные на огромных панелях барельефы изображали сцены войны и охоты, трофеи, богов, римских воинов и разбитых противников. Фризы частично обвалились, и места отсутствовавших кусков были залеплены грязью. В трещинах древней кладки укоренились растения, и высоко над землей зеленели кусты. Все сооружение казалось предоставленным воле стихий и обреченным на разрушение.
Павел ткнул рукой в их сторону:
– Мы стоим на древней Триумфальной дороге. Арку воздвигли пять веков назад в честь военной победы империи. Но уже и тогда эти мраморные панели не были новыми. Их по большей части сняли с других построек и переставили сюда. Мы, римляне, часто забываем о почтительности к прошлому, если это бывает нам выгодно.
Мне бы слушать его повнимательнее, но как раз в этот момент я отвлекся. За триумфальной аркой возвышалось поистине невообразимое сооружение. Номенклатору не было нужды объяснять мне, что это такое. Еще когда я был ребенком, учитель рассказал мне о нем, но я никогда не рассчитывал, что смогу увидеть его собственными глазами. Колизей оказался именно таким, каким я представлял его себе, – он возвышался над землей, как гигантский продырявленный барабан со стенками из трех поставленных одна на другую искусно изукрашенных аркад, увенчанных площадкой. В одном боку барабана зияла дыра – большой участок стены был разрушен, – но, даже невзирая на это, впечатление было потрясающим.
Павел заметил мое изумление.
– Это грандиознейшая постройка всего Римского мира, шедевр архитектуры и строительного искусства, которому пока что нет равных, – сказал он, почти не пытаясь скрыть гордость.
– Да, он просто ошеломляет, – признался я.
Мой собеседник посмотрел на меня из-под полей шляпы, и на его испещренном багровыми пятнами лице мелькнула чуть ли не озорная улыбка:
– Тут-то тебе и твоему посольству и предстоит зимовать.
Решив, что ослышался, я застыл на месте, и Павлу пришлось повторить.
– Вот здесь, – он ткнул вперед пальцем, – вы и будете жить зимой. Места тут хватит и для людей, и для ваших животных.
– Но как же… – начал было я, но осекся.
Улыбка сановника сделалась еще шире:
– Алкуин перечислил мне животных, которых ты везешь. Получив его письмо, я первым делом задумался, куда же можно поместить подобных зверей. Это же все равно что устроить на постой цирк! А потом я сообразил: ведь в самом центре Рима имеется место, сооруженное специально для цирковых представлений и содержания самых странных и удивительных животных.
– Но ведь в Колизее проводились гладиаторские бои?
– И это было, но случались и битвы между дикими зверями и между людьми и зверями. И поэтому в Колизее насчитывается не одна дюжина стойл для разнообразных опасных тварей.
– Неужели их до сих пор можно использовать?
Лицо Павла снова дернулось в конвульсии, а глаз подмигнул, но сам он, не обращая на тик никакого внимания, заговорщически взял меня за рукав:
– Ты можешь и не поверить, но номенклатор, буде у него возникнет такой каприз, может обладать определенным влиянием. Кроме того, внутри Колизей не так внушителен, каким кажется снаружи, с того места, где мы с тобой стоим. Посмотри хотя бы на эти трущобы.
У подножия Колизея действительно громоздилось множество жалких лавчонок и домиков, которые можно было бы в лучшем случае назвать лачугами. Они, как устрицы, облепили стену амфитеатра снаружи. Здесь жители Рима бессовестнее, чем где-либо еще, пользовались наследием своих давних предков.
Номенклатор уверенно направился к одному из множества арочных проходов в стене нижнего яруса Колизея. Свита следовала в нескольких шагах позади нас. Мы прошествовали по сырому туннелю, где смердело гниющим мусором и экскрементами, и оказались на нижнем ярусе зрительских трибун. Похоже, что именно там, где мы стояли, в нескольких ярдах от находившейся прямо внизу арены кровавых событий, некогда размещались самые знатные, почетные зрители. Теперь же зрелище было совсем иным. На противоположной стороне амфитеатра изрядный кусок верхней зрительской аркады рухнул внутрь, и после обвала там осталась уродливая куча каменного крошева. На краю древней арены возвышалась маленькая, простенького вида часовня, сложенная из собранных здесь же камней. Возле часовни, прямо на арене, было устроено кладбище. Могильными камнями служили грубо обтесанные куски разбитых мраморных монолитов. Чуть ли не вся нижняя аркада была переделана под жилища, и от горящих в них очагов тянуло дымом. Верхние ярусы аркад были безлюдны: вероятно, находиться там было небезопасно, но все, что годилось для строительства, унесли оттуда уже давно. Впрочем, кое-что до сих пор валялось на арене неопрятными кучами. Единственный участок, который мог бы соответствовать былому назначению гладиаторской арены, лежал прямо перед нами – огороженная прочным полукруглым, ярдов тридцати в размахе, дощатым забором площадка, очищенная от мусора и ровно засыпанная песком. Обращенные к этой площадке несколько рядов каменных сидений выглядели намного опрятнее, чем все, что имелось вокруг.