Только твоя Инна.
15 мая 1949 года
Кукла! Здравствуй, родная моя!
Ты опять, наверное, обижаешься на меня.
Ведь я вчера не дозвонился к тебе вечером. Ну, ладно, завтра мы снова будем вместе, и нам опять будет очень хорошо. Я читаю твое письмо, где ты рассказываешь о том, как мы обычно дуемся по пустякам друг на друга. И как потом, при встречах, снова смеемся, и у нас по-прежнему опять все хорошо. Тебе хочется, чтобы у нас всегда было все так же хорошо, как и сейчас.
Иннуська!
А разве ты сомневаешься в том, что это так и будет?
Разве не для того мы так долго мучаемся сейчас в одиночку и изучаем друг друга, чтобы потом, когда мы будем вместе, всё и всегда было хорошо?
Разве то, что в течение почти целого года мы не нашли друг в друге принципиальных разногласий, а все мелкие несогласия разрешали в духе единодушия, не говорит о том же?
Разве то, что наши частые встречи не отталкивают, а каждый раз сближают нас, не есть доказательство всему этому?
И разве, наконец, то, что мы любим друг друга, не есть всё, что нужно для того, чтобы у нас всегда было всё хорошо?
Я не думаю, что мои светлые волосы и меньшая, чем ты хочешь, уступчивость женским капризам, или отсутствие у тебя косичек, которые я хотел бы видеть у тебя, могут создать между нами принципиальные разногласия. Думать так, значит, нисколько не разбираться в дружбе и совсем не понимать ее интересных и важных законов.
Ты не смейся, что я философски подхожу даже к этому вопросу.
Но это мне очень помогает правильно видеть ее течение и дальнейшее развитие, с учетом всех плюсов и минусов, которые неизбежны в любом явлении, а значит, – и в дружбе, и в любви.
Хорошо, я отвлекусь от этой части письма. На последней странице хочу рассказать о событиях после твоего отъезда.
– Мои соседи – Маруся и Алик – целыми днями ходят у моих окон и ноют: «Где тетя Инна? Почему она уехала? Когда она приедет еще?»
А Алик вообще без разрешения забирается ко мне в комнату, берет твою фотографию, идет к столу и показывает мне, называя тебя: «Тетя Инна!»
Короче говоря, они очень помогают мне создавать такие вечера, какой у меня был однажды, 26 апреля.
А когда взялся чистить велосипед после прогулки, подошла другая соседка и сказала:
– Боря! Ты такой чистюля, так любишь чтобы кругом был порядок, что твоей жене придется очень трудно!
А я ей говорю:
– Что же Вы до сих пор завидовали моей будущей жене, а теперь боитесь за нее?
Она смеется и начинает мне рассказывать про нас с тобой, какими она видела нас в парке, когда мы их обогнали.
А знаешь ли ты, кукла, как мне приятно слышать от нее такие хорошие отзывы и комплименты? Она как придет ко мне, тоже соберет все твои фотографии в кучу и начинает расхваливать. А сижу и поддакиваю, и улыбаюсь и, конечно, кое в чем возражаю. Вот и сегодня я возразил ей, что моей жене придется трудно с моими привычками к идеальному порядку во всем.
Она мне начинает рассказывать, что и ее муж с молодости был таким же, и что она старается сейчас во всем поддерживать порядок и удовлетворять его привычки.
Прости! Не думай, что это намеки или пропаганда моих привычек. Ты их прекрасно знаешь, и излишне о них здесь распространяться.
А сейчас я сажусь готовиться сначала к занятиям, а потом к университету.
Тебе желаю хорошо провести вечер, не скучать и не думать ничего лишнего обо мне.
Будь здорова и счастлива, любимая, горячий привет и самые хорошие пожелания твоим родным.
Крепко обнимаю и горячо целую тебя.
Всегда тебя любящий и всегда твой – Борис.
Хочу дать пояснения к нескольким фразам, которые могут быть не совсем понятными.
Упоминание о светлых папиных волосах и маминых каштановых косичках – это намек на то, что папе всегда нравились девушки – блондинки с русыми косами, а мама после школы косы обрезала. У нее были роскошные, вьющиеся крупными локонами, каштановые волосы.
А маме всегда нравились жгучие брюнеты с голубыми глазами. Вот они и смеялись всегда над тем, что оба выбрали полные противоположности, но что всю жизнь стремились достичь идеала: папины волосы с возрастом несколько потемнели, а мама, после стресса от внезапной смерти своего папы (моего дедушки), очень быстро поседела, и стала натуральной блондинкой.
Что касается папиной любви к идеальному порядку, – она сохранилась на всю жизнь. Поэтому папа и посадил ее дома, чтобы у нее было время обеспечить ему этот порядок. Он всегда говорил, когда мама делала попытки вырваться на работу:
– Я хочу, чтобы моя жена, не как загнанная лошадь, прибегала с работы и хваталась за 10 дел сразу, чтобы кое-как приготовить дежурный ужин, проверить уроки у детей, погладить рубашку мужу, пролететь с тряпкой по квартире, подготовиться самой к работе на завтра и т. д.
Жена должна спокойно встать, проводить мужа на работу, детей – в школу, привести в порядок себя и дом, потом встретить детей, помочь с уроками и встретить мужа не загнанной, раздраженной и усталой, а веселой, спокойной и радостной. Вот на все это тебе и дается это время.
Но уж, пожалуйста, будь добра, всегда быть готовой к тому, что я могу прийти домой не один, а с кем-то из товарищей по работе. Поэтому порядок должен быть идеальный всегда, и обед должен ждать нас горячим, даже если позвоню тебе за 20 минут до прихода.
И все эти годы мама всегда была готова к любым «вводным» с его стороны. А уж про идеальный порядок и говорить нечего: если он открывал свой шкаф, а вешалки с рубашками, все до единой, не висели перпендикулярно задней стенке, то он с удивлением вопрошал, почти по сказке о трех медведях: – Кто лазил в мой шкаф и нарушил порядок?
И после этого мама гладила рубашки и вешала их на вешалки, а уж он приходил и сам убирал их в шкаф. Но маму это совсем не раздражало. Она тоже научилась философски относиться к особенностям его характера и не делала из этого трагедию. У мамы был очень ровный, «уживчивый» характер, она никогда ни с кем не конфликтовала по своей инициативе, но если была уверена в своей правоте, то твердо стояла на своем. Это касалось и их отношений с папой. И ее уважали именно за то, что по любому вопросу она имела свое мнение, которое всегда могла обосновать.
А любовь к порядку – это не плохо. По крайней мере, у папы никогда не было проблем с поисками каких-то своих вещей. Все всегда лежало на своем месте и не требовало длительных поисков. Эта черта характера, конечно, в более легкой форме, передалась и мне. Только вот дома я не сидела, и времени на наведение порядка у меня было меньше. Да и домочадцы вносили свою лепту в общий беспорядок. Но стремление все брать с того места, куда я положила – осталось. И поэтому я частенько ворчу, если что-то не обнаруживаю там, где оно должно быть.