Фельдмаршал Роммель, выглянув в окно, прочитал надпись на очередном дорожном указателе и обратился к адъютанту:
— Вирмер, вам не кажется нелепым, что мы воюем с Монтгомери, а сами в данный момент проезжаем мимо населенного пункта, названого в его честь?
— Скорее это Монтгомери назвали в честь этой деревни.
Командующий рассмеялся:
— Мне импонирует ваше чувство юмора, Вирмер.
— Благодарю, господин фельдмаршал. Юмор — единственное, что сохранилось во мне от того юноши, которого любили мои родители.
— Война, Вирмер, война. С ней все меняются.
— Я не спорю, господин фельдмаршал. Но лично меня война изменила очень сильно. К сожалению, я стал жесток. И потому считаю своим долгом отомстить всем, кто лишил меня и дома, и семьи. Не знаю как другие, а я буду сражаться с англичанами и американцами до победного конца.
— Но победить могут и янки.
— В таком случае погибну я. Но не просто погибну, а заберу с собой хотя бы одного американца.
Роммель продолжать беседу не стал, и следующие десять минут они ехали молча. Под аккомпанемент рева двигателей и среди клубов дорожной пыли.
Фельдмаршал снял фуражку, вытер потный лоб и задумался. В таком свете его адъютант предстал перед ним впервые. Вот тебе и тихоня! А ведь в течение последнего полугода очень многие высказывали при этом мальчишке разные, в том числе совершенно противоположные, убеждения, нисколько его присутствия не опасаясь. С другой стороны, никого из них пока и не арестовали. Так что, вполне возможно, Вирмер в любых обстоятельствах ведет себя по-джентельменски. А если нет?!
— Вирмер, вы уже решили, кем будете после войны?
— Наверное, посвящу себя церкви. Но окончательно еще не решил.
— Прельщает статус монаха?
— Отец хотел, чтобы я стал священником. А я, как видите, выбрал иной путь. О чем сейчас искренне сожалею.
— Жалеете о том, что сражаетесь за родину?
— Нет. О том, что плохо слушал отца. А ведь он мне всегда внушал: не верь людям! Верь Богу. Люди беспомощны, а Бог всесилен. Люди подвержены слабостям, а Бог — нет. Люди изменчивы, а Бог не предаст никогда.
— Странный у нас с вами завязался разговор. Но интересный. И что вы, кстати, подразумеваете под «изменчивостью людей»?:
— Предательство.
— Кого по отношению к кому?
— Например, военных — к своему долгу, своей родине, рейху.
— Ну-у, — протянул фельдмаршал, — предательство по отношению к долгу и родине я еще могу понять. Но к рейху?! Вы ведь, Вир-мер, под словом «рейх» наверняка подразумеваете словосочетание «фюрер и партия». Не так ли?
— Предположим.
— В таком случае простите меня за небольшую лекцию, но я до сих пор не знаю ни одной партии, которая смогла бы пережить родину. И уж тем более человека. В одной только Германии в двадцатых годах насчитывалось несколько десятков партий, и я могу назвать вам имена сотен людей, беззаветно им тогда преданных. И где эти партии сегодня? Где преданные этим партиям люди? Они пропали, канули в Лету, оказались поруганы такими же преданными людьми. А вы говорите — предательство… Измена, дорогой мой Вирмер, — вещь тонкая. Допустим, жена изменяет мужу, потому что больше не может и не хочет с ним жить. Вправе ли мы ее осуждать?
— Это другое…
— Но корни-то одни! Впрочем, предлагаю прекратить наш спор. Или по крайней мере отложить его на будущее.
— Согласен. — Адъютант отвернулся к окну.
«Итак, — Роммель уже принял решение, — сразу по приезде нужно будет установить слежку за этим молодым человеком».
Сидевший рядом с шофером офицер вдруг вскинул руку:
— А что это там на нас летит?
Водитель оторвал взгляд от дороги:
— Господи!..
* * *
Оуэнс направил самолет на немецкую автоколонну. Первая бомба накрыла последнюю машину, преградив тем самым путь к отступлению.
Следующие авиамашины принялись методично накрывать автомобили немцев смертельными снарядами. Люди выпрыгивали из горящих машин и пытались отбежать как можно дальше от дороги, и поля, но пулеметные очереди с истребителей сопровождения догоняли их, превращая в неподвижное кровавое месиво.
— Штурман, что вы там говорили про инструкцию? — крикнул Оуэнс, заводя бомбардировщик на второй круг.
— Кэп, — перекрикивая рев двигателей, проорал в ответ Рисс, — нам приказано накрыть третью от начала колонны машину. Уничтожить ее вместе с пассажирами.
— Выполняем приказ! — Оуэнс опытной рукой направил самолет на «хорьх» фельдмаршала Роммеля.
* * *
Мюллер крикнул в приоткрытую дверь:
— Гюнтер, пригласите ко мне Губера, Пиффрадера, Гейслера и Мейзенгера. Срочно!
Всё. Работа началась.
Только что Гизевиус передал ему по телефону самую свежую информацию: нападение на фюрера состоится 20 июля.
Положив по окончании разговора трубку на место, Мюллер какое-то время смотрел на аппарат в раздумье: звонить Гиммлеру или нет? «Нет», — решил он в итоге. Если люди Бормана успели установить у него в кабинете «прослушку», рейхслейтер может расценить его сообщение как измену. А потому рисковать не следовало. Самому же Борману он сообщит о дате покушения с нейтрального аппарата в каком-нибудь полицейском участке. И лишь после того, как даст задание своим людям.
Шеф гестапо не мог знать, что Гиммлеру уже известно о времени покушения. Час назад Шелленберг сообщил главе РСХА последнюю информацию, полученную, в свою очередь, за три часа до этого от Штольца.
— Гюнтер! — снова крикнул Мюллер и стукнул кулаком по столу, — вы передали мою просьбу?
— Так точно, господин группенфюрер, — резво возник в дверном проеме помощник. — Разрешите доложить. Только что поступило сообщение: тяжело ранен фельдмаршал Роммель.
— И что? — («Нет, Гюнтер иногда бывает невыносим».) — Мне поехать во Францию и сделать ему примочки на голову? Я спрашиваю: вы передали мою просьбу?
— Да, господин группенфюрер.
— Свободны. И прикройте, в конце концов, эту чертову дверь!
Очень хотелось есть. Мюллер давно отвык от нормальной домашней пищи. Женился он в 1924 году на Софи Дишнер, дочери книгоиздателя. Из-за ее папаши, ярого оппозиционера Гитлера, в 1933-м у него были проблемы. Софи родила ему сына и дочь, но потом в семье начались раздоры. Если бы не католическая вера, давно развелся бы. К тому же другие женщины, особенно с годами, возбуждали его несравнимо больше, нежели жена. Особенно Мюллеру нравилась бывшая секретарша Барбара Хельмут. Тугая бабёнка. Если б не война, за стеной сейчас сидела бы она, а не тугодум Гюнтер.
— Хайль Гитлер!