– Могу ли я взглянуть на комнату? Я искала мать всю жизнь.
– Разумеется, мадам. А как звали эту святую женщину?
Ирен помолчала, а потом назвала испанские имена, которые Элиза присоединила к собственному:
– Мария. Долорес.
Миссис Келли закрыла глаза с благоговением:
– Мария. Долорес. Святая Дева Мария. Матерь Скорбящая. Хорошее имя ей дали.
«Сама себе дала», – чуть было не выпалила я, но удержалась, опасаясь обнаружить свое родство с «чертовыми англичанами».
– Я отведу вас в комнату. Сейчас ее занимает коммивояжер, но теперь, когда я знаю, какая важная персона жила в ней давным-давно, попрошу его перебраться в другую, а эта пусть пустует. А скоро Церковь примет решение касательно Марии Долорес?
– Подобные вещи требуют много времени и сбора доказательств, – мягко ответила Ирен, – а пока что, если можно…
– Конечно-конечно. – Толстуха тщательно вытерла руки о передник. – Я не прибирала комнату, как она того заслуживает, но ведь я не знала, Господи помилуй…
Мы проследовали за ней из столовой по темному коридору к дверям, жавшимся друг к другу у лестницы. Ключи домовладелицы звенели в такт нашим шагам. Она метнулась вперед, чтобы открыть дверь по правую руку.
– Мистер Бернсайд старый холостяк, понимаете? Не самый аккуратный малый, возможно, но добродушный и платит вовремя. А я не могу уследить за состоянием всех помещений.
Меня поразила бедность комнаты. Пол деревянный, наскоро оштукатуренные стены выцвели, запылились и напоминали по цвету картон. Единственным фимиамом в так называемой святой обители оказался запах застарелого табака. Мебели было немного: старая кровать, дубовое кресло с потрепанной обивкой, деревянный стул, стол, на котором стоял таз и лежало полотенце, а над ним висело маленькое круглое зеркальце. Еще имелся секретер, ящики которого не задвигались до конца, и покосившийся шкаф у стены.
Мне стало любопытно, какой вид открывается из окна, но я тут же пожалела, что выглянула: передо мной предстали переулки, по обеим сторонам которых стояли мусорные корзины, и ряды черных крылечек. Нигде ни миллиметра дерна, ни травинки, ни цветочка, лишь миазмы городской жизни и бумажный хлам.
Над улицами тянулись не уродливые электрические провода и телефонные кабели, которые, как чума, поразили даже Пятую авеню, а веревки для белья, хлопавшего на ветру.
– У нас тут газовое освещение, – с гордостью заметила миссис Келли, подходя к стене и протянув руку к металлическому выключателю.
– Отлично, – кивнула Ирен, – но нам оно пока не понадобится. Можно мы проведем здесь какое-то время одни? – Она склонила голову. По крайней мере, она хотя бы не заявила, что мы будем молиться.
– Разумеется, дорогая моя. Можете оставаться здесь сколько пожелаете во имя вашей святой матушки. Моя маменька тоже была ангелом Божьим, но она умерла во время голода.
Я прикусила губу. Разумеется, я слышала о Великом голоде, но он казался мне сухим фактом из древней истории маленького непокорного клочка суши к западу от «королевского острова», который нам с Уильямом Шекспиром в разные эпохи повезло называть своим домом. При виде ирландской женщины, чья мать умерла от голода в наше время, в душе что-то сжалось. Возможно, французы не так уж неправы в своей неприязни к англичанам.
Стоило хозяйке оставить нас, как я напустилась на Ирен, поскольку не могла обрушить гнев на саму себя.
– Как ты могла обманывать эту бедную малограмотную женщину и говорить о набожности, когда не веришь в Бога? – прошипела я.
Но Ирен меня не слышала. Она стояла около большого голого окна, на котором виднелись засохшие потеки грязи, и смотрела на мрачный монотонный пейзаж и на оборванных ребятишек, которые играли под грязными бельевыми веревками. Их возгласы доносились еле слышно, приглушенные стеклом и кирпичной стеной, но малышня кричала так же весело, как дети в Гайд-парке, хоть и выглядела совсем иначе.
Ирен протянула сначала одну руку в сторону, а потом другую, не догадываясь, что ее фигура напоминает сейчас крест на фоне белого прямоугольника дневного света.
Потом примадонна медленно повернулась, молча изучая бедную, голую и пустую комнату. Прошлась вдоль нее, потом поперек, дотрагиваясь до стен с каким-то изумлением.
Она была похожа на балерину – грациозная, отчужденная и молчаливая.
Ирен обошла комнату по периметру, ведя по стене рукой, делая шаг в сторону, если встречала препятствие в виде мебели, так, словно это были неуклюжие партнеры в танце, от которых она хотела увернуться.
Около одного особенно выцветшего участка стены Ирен остановилась и подошла вплотную, чтобы осмотреть и ощупать все разнообразие текстур и цветов. Она напомнила мне слепого, который пытается кончиками пальцев прочесть то, чего не видит глазами.
Комната и впрямь стала священной обителью для Ирен, куда больше, чем для меня, и я устыдилась, что подозревала ее в неискренности.
Подруга не притворялась. Светский цинизм, который я так осуждала в ней и которому вообще-то завидовала, был лишь маской, а переживала она куда сильнее, чем позволяла другим увидеть.
– В какой-то момент Лола стала религиозным фанатиком, – сказала Ирен, как во сне. Она снова дотронулась до стены. – Она развесила по всей комнате религиозные афоризмы, снова и снова читала Библию, особенно историю из Нового Завета о кающейся грешнице Марии Магдалине. Что произошло с ней здесь, с этой бунтаркой, революционеркой, пылко любившей и ненавидевшей танцовщицей? Она сошла с ума? Или, напротив, спаслась? Была жалкой? Или торжествовала?
– Я думаю… она была искренней.
– Искренней… – Ирен повернулась ко мне с улыбкой. – Я знала, что ты подберешь подходящее слово, Нелл. Если в самом конце все мы будем как минимум искренни, это уже немало.
– Ну… – Я не готова была сказать, что раскаяние стирает все грехи. Пусть так учит Священное Писание, но я пока и не стала столь великодушной.
– Отец Хокс описывает ее состояние как умиротворение. Она умерла, положив руку на Библию, в его присутствии. Она отвергла католическую веру, в лоне которой родилась, и в конце позвала к себе епископального священника. Если она и святая, Нелл, то англиканская.
Я открыла рот, потеряв дар речи, когда увидела в глазах Ирен тот свет любви, который трогал меня до глубины души.
– Был лишь один сторонник ее канонизации, и тот мертв.
– Да. – Ирен обошла комнату по кругу, но на этот раз быстрой деловой походкой. – Интересно, не поэтому ли он умер.
– Замучен до смерти, – сказала я, содрогнувшись.
– Именно. Замучен. – Ирен снова помрачнела. – Элиза Гилберт, она же Мария Долорес, она же Лола Монтес, может, и не достойна канонизации, но вот старик, тот священник, определенно не заслужил такой смерти. – Она и сама содрогнулась, удивив меня. – Это зло пострашнее даже Джека-потрошителя, поскольку сотворено не по причине сумасшествия, а в здравом уме и ради постыдной цели.