– Всегда необходим кто-то в углу. Щелкать спицами, вязать то свитер, то носки, – объяснил Петр Иванович. – Что-нибудь бесполезное. Можно шарф.
– Корабли мало похожи на бабушку, – высказался Михля.
Петр Иванович пожал плечами.
– Я все равно никогда не видел ни кораблей, ни бабушки, – равнодушно промолвил он. – Так что разница невелика.
– Пожалуй, – согласился Михля.
Они помолчали, а потом Петр Иванович уточнил:
– Так ты не будешь мне платить?
– Нет, – сказал Михля.
– Ага. Я так и понял.
– Если понял, то зачем спрашиваешь? – вдруг разозлился Михля.
– А почему ты сидишь здесь со мной? – осведомился Петр Иванович. – Разве не для того, чтобы заплатить?
– Просто домой неохота, – ответил Михля. – А ты?
– И мне неохота.
– Ясно, – сказал Михля.
Петр Иванович блеснул черным глазом.
– Что тебе ясно?
– Что ты здесь сидишь, потому что идти домой тебе неохота. Больше ничего.
Петр Иванович перевернулся на парапете и уставился на разбитую машину.
– Не рассчитал я сдуру, – признался он. – Слишком хрупка машина, стара. Бабушка. Нужно лучше обратиться взглядом к джипам.
– Слушай, – произнес Михля, – а как ты это сделал?
– Просто сошел на проезжую часть и встал вперед, – откликнулся Петр Иванович. – Ты этого не заметил?
– Я заметил, – горестно подтвердил Михля. – Я заметил, что ты выскочил неизвестно откуда и я в тебя врезался. А когда я в тебя врезался, моя машина разбилась в лепешку, а тебе хоть бы что. И вот этого-то я не понимаю.
– Чего не понимаешь?
– Почему машина разбилась, а ты целехонек. Ты должен был пострадать.
– Если бы я пострадал, ты дал бы денег? – жадно осведомился Петр Иванович.
– Пришлось бы…
– Ладно. Ты – хороший. Тебя как зовут на самом деле?
– На самом деле меня зовут Михля, – сдался Михля.
– Я так и подумал, – заявил Петр Иванович. – Но ты не дашь денег.
– Нет.
У Михли исчез последний страх, исчезло даже сожаление о разбитой машине. Он просто сидел на парапете рядом с новым знакомым, с этим Петром Ивановичем, и расслабленно поддерживал бессвязный разговор.
Обычно в тех случаях, когда Михля не был заинтересован в том, чтобы участвовать в разговоре, – за семейным столом в доме родителей, например, – он создавал видимость. Вставлял «угу», «это точно», «с ума сойти». А сам плавал умом в некоей пустоте вроде лимба, где изредка возникали и тут же теряли форму безымянные тени и молчаливые призраки. Когда это состояние окончательно становилось Михле в тягость, он произносил бодрым голосом: «Выпью-ка я последнюю на посошок, а то завтра рано вставать», – и мама принималась хлопотать, наливая «на посошок», а потом, уже в прихожей, кутала его в шарф, шептала на ухо: «Когда ты все-таки женишься? Где же мои внуки, Сержик?» – и со всхлипом крепко целовала в обе щеки.
Разговаривать с Петром Ивановичем, как с мамой, не получалось. Единственное сходство заключалось в том, что в обоих случаях Михля лишь смутно догадывался, о чем идет речь. Слушать Петра Ивановича и поддакивать было все равно что мчаться по головокружительным лабиринтам, каждый из которых может оборваться пропастью или выскочить в тупик.
Впрочем, кое-какие улочки Петр Иванович проезжал уже не по первому разу, так что Михля постепенно успокаивался и подтверждал свое нежелание дать ему денег уже вполне твердым голосом.
– Объясни мне, почему у тебя даже царапин нет, – сказал Михля.
– Разве нет? – удивился Петр Иванович. Он поднес к глазам свою руку и воззрился на нее так, словно лицезрел этот непонятный предмет впервые в жизни.
– Нет, – сказал Михля.
Петр Иванович со вздохом уронил руку на колени.
– И впрямь нет. Это нехорошо. Должны быть.
– Но их нет.
– Нет.
– И денег я тебе не дам, – отважился Михля.
– Нет.
Помолчали.
– Так как ты это сделал? – снова привязался Михля. Он так расхрабрился, что даже взял инициативу в свои руки и начал задавать вопросы. Чем бы ему это ни грозило.
Помолчав, Петр Иванович ответил просто:
– Я каменный.
Михля стал единственным другом Петра Ивановича. Никогда прежде у Петра Ивановича не заводилось друзей. Он не доверял своим ровесникам, люди постарше его жалели, люди помладше – боялись.
А Михля не боялся, не жалел. И даже как будто был достоин доверия.
– Каменный? – переспросил он и уважительно потрогал бицепс Петра Ивановича.
Петр Иванович отдернул руку.
– Это ерунда, – нетерпеливо сказал он, – мышца у многих на ощупь тверда. Любой качок. Нет, я – везде. Везде каменный.
Он взял Михлю за запястье и поводил его пальцами по своему лицу. Михля обнаружил, что его новый приятель говорит сущую правду: скулы, лоб, нос воспринимались на ощупь точно так же, как парапет набережной.
– Но как такое… Ты мутант? – сообразил Михля.
Петр Иванович выпустил его запястье и самодовольно ухмыльнулся.
– Мутант? Выше бери!
– Каменная болезнь?
– Каменная болезнь – это в печени, – блеснул познаниями Петр Иванович. – Я весь каменный, потому что это натурально.
– Фэн-шуй? – предположил Михля, уловив слово «натурально» и сопоставив его с последними разговорами у мамы.
– Чего? – Петр Иванович нахмурился. – Глупость! Нет, это национальное. Натуральное национальное.
– А какой ты нации?
– А на кого я похож? – прищурился Петр Иванович.
– Не знаю… на эскимоса.
– Мутант-эскимос? – Петр Иванович вдруг расхохотался. Смеясь, он откинулся назад и завис головой над бездной Невы. Михле показалось, что его новый знакомец вот-вот опрокинется в реку. Он сполз с парапета и на всякий случай отошел подальше.
Но Петр Иванович перестал смеяться и выпрямился.
– Я скажу правду, но только тебе, – предупредил он. – Никому не передавай.
– Да мне некому, – успокоил его Михля.
– Я тролль.
– Ты кто?
– Тролль. Я подменыш. Понял?
Михля посмотрел в раскосые черные глаза Петра Ивановича и медленно кивнул.
– Знаешь, я тебе верю. В стране, где возможны мутанты-эскимосы, тролль-подменыш стопроцентно реален. А что говорит твоя мать?
– Она мне не мать, – ответил Петр Иванович с оттенком горькой гордости. – Я вырос в приюте.