– Не помню.
Он исчезает. Валентин смеется.
– Как люди меняются, Эрнст, да? В траншеях он только и делал, что скулил, а теперь глянь какой шустрый. Каких только сальностей не говорил! А нынче и слышать об этом не хочет.
– А у него-то, кажется, все складывается неплохо, – задумчиво говорю я.
* * *
Мы бредем дальше. Колышется туман. С ним играет Вольф. Наплывают и уплывают лица. Вдруг в молочном свете я вижу блестящую красную шляпку лаковой кожи, а под ней нежно тронутые влагой черты, отчего глаза сверкают еще ярче.
Я останавливаюсь. Сильно бьется сердце. Это Адель. Тут же накатывают воспоминания, как в шестнадцать лет мы прятались в полутьме у дверей спортивного зала, ждали девчонок в белых свитерах, бежали за ними по улицам, догоняли и, тяжело дыша, молча загораживали им дорогу. Мы смотрели на них во все глаза, в конце концов они вырывались, и погоня продолжалась. А завидев их где-нибудь вечером, тащились за ними в нескольких шагах, робея заговорить, и только когда они заходили в дом, мы, собравшись с духом, кричали «Пока!» и удирали…
Валентин оборачивается.
– Мне нужно вернуться, – сбивчиво объясняю я, – кое с кем поговорить. Я тебя догоню.
И я бегу назад, ищу красную шляпу, красный огонек в тумане, дни юности, до всяких шинелей и траншей.
– Адель!
Она оглядывается.
– Эрнст! Ты вернулся?
Мы идем рядом. Между нами сочится туман. С лаем скачет кругами Вольф, дребезжат трамваи, мир теплый и мягкий. И снова это чувство, переполняющее, трепещущее, убаюкивающее, годы стерлись, плавно покачивается дуга, переброшенная в прошлое, дуга-радуга, светлый мостик в тумане.
Я не знаю, о чем мы говорим, да это и неважно, главное, что мы идем рядом и опять эта нежная, неслышная музыка прошлого, эти волны предчувствий и щемящей тоски, за которыми зеленеют луга, мелодично шелестят серебристые тополя, угадывается воздушный горизонт юности.
Долго ли мы шли? Не знаю. Я бегу обратно. Адель ушла, но в душе, как огромный пестрый флаг, развевается радость, надежда, нет ни одного незаполненного уголка, моя маленькая комнатка, зеленые башни и белые просторы.
* * *
Я натыкаюсь на Вилли, и мы идем искать Валентина. Мы догоняем его в тот самый момент, когда он, ошалев от радости, бросается к какому-то человеку и изо всей силы хлопает его по плечу.
– Ну надо же, Кукоф, старина, ты откуда? – Валентин протягивает ему руку. – Вот это случай, да? Как можно встретиться!
Человек оценивающе присматривается.
– Ах, Лаэр, если не ошибаюсь?
– Ну конечно, мы же были с тобой на Сомме. Помнишь, как посреди всего этого дерьма уплетали оладьи, которые мне прислала Лилли? Георг передал их нам на передовую с полевой почтой. А ведь чертовски рисковал тогда!
– Да, разумеется.
Воспоминания страшно взбудоражили Валентина.
– Потом все-таки ему досталось, – продолжает он, – правда, уже без тебя. Правую руку оторвало начисто. Скверно для кучера-то. Наверно, сейчас занимается чем-нибудь другим. А ты где был потом?
Кукоф отвечает что-то неопределенное, а затем говорит:
– Славно было встретиться. Как ваши дела, Лаэр?
– Что? – растерянно переспрашивает Валентин.
– Как ваши дела? Чем занимаетесь?
– Ваши? – Валентин еще не пришел в себя. Секунду он смотрит на товарища, который стоит перед ним в элегантном коверкотовом пальто. Затем опускает глаза на свой наряд, багровеет и выдает: – Скотина!
Мне неловко за Валентина. Вероятно, его первый раз навестила мысль о дистанции. До сих пор мы все были солдатами. А теперь этот дипломированный хлыщ одним-единственным «вы» камня на камне не оставил от его непринужденного оживления.
– Брось, Валентин, – говорю я. – Такие бахвалятся тем, что заработали отцы. Тоже профессия.
Вилли добавляет пару ласковых от себя.
– Да, отличные товарищи, – горько изрекает наконец Валентин.
Но осадок у него остался. И разъедает изнутри.
К счастью, мы встречаем Тьядена. Он весь грязный, как половая тряпка.
– Слушай, – осматривает его Вилли, – война кончилась, мог бы и умыться.
– Не сегодня, – важно отвечает Тьяден, – в субботу. Даже искупаюсь.
Мы теряем дар речи. Тьяден – в корыто? Может, это последствия августовской контузии? Вилли с сомнением прикладывает ладонь к уху.
– Боюсь, я неверно тебя понял. Что ты собираешься делать в субботу?
– Купаться, – гордо ответствует Тьяден. – В субботу вечером у меня помолвка, чтоб вы знали.
Вилли смотрит на него, как на попугая редкой породы. Затем нежно кладет свою лапищу ему на плечо и отечески спрашивает:
– Скажи, Тьяден, у тебя не бывает в затылке таких колющих болей? А в ушах не звенит?
– Только когда жрать хочется, – признается Тьяден, – но тогда еще и в животе прямо шквальный огонь. Отвратительное чувство. Однако вернемся к моей невесте. Красавицей ее не назовешь, у нее две левых ноги, и она слегка косит, зато добрая, а отец у нее мясник.
Мясник. Дело проясняется. Тьяден охотно делится информацией.
– По уши в меня втюрилась. Ну, сегодня это называется: куй железо, пока горячо. Времена трудные, приходится идти на жертвы. А последним с голоду подохнет мясник. И потом помолвка – это еще не женитьба.
Вилли слушает с растущим интересом.
– Тьяден, – издалека начинает он, – ты знаешь, мы всегда были друзьями.
– Договорились, Вилли, – перебивает его Тьяден, – пару колбас получишь. И немного карбонада в придачу. Приходи в понедельник. У нас как раз сивушная неделя.
– Это как? – удивленно спрашиваю я. – Вы что, еще и гоните?
– Гнать не гоним, но будем забивать сивку.
Мы клятвенно обещаемся быть и бредем дальше.
Валентин сворачивает в «Старый город». Там останавливаются артисты. Зайдя, мы видим группу лилипутов, которые только сели ужинать. На столе суп из репы. У каждой тарелки по куску хлеба.
– Надеюсь, они наедятся этой бурдой по карточкам, – размышляет Вилли. – Желудочки-то ма-аленькие.
Стены увешаны плакатами и фотографиями – пестрые ободранные картонки, на которых изображены атлеты, дрессировщицы, клоуны. Старые, пожелтевшие, потому что в последние годы ареной акробатам, наездникам и штангистам служили траншеи. А там плакаты не нужны.
Валентин показывает на одну афишу.
– А вот это был я.
На картинке человек с грудью колесом делает сальто с подвешенной под куполом трапеции. Но в нем при всем желании нельзя узнать Валентина.