– А что забираешь за то золото, которое дал?
О, самую малость, ибо мало нужд у меня и я стара, слишком стара, чтобы последовать за сестрами на запад. Я вкушаю людские наслаждение и радость. Я кормлюсь тем, что людям не нужно, чего они все равно не ценят. Отведать чуток сердца, лизнуть исстрадавшуюся совесть, куснуть душу… А взамен частица меня покинет пещеру вместе с ними и станет смотреть на мир их глазами, увидит то, что увидят они, – пока жизнь их не подойдет к концу и то, что мое, не вернется ко мне.
– Ты покажешься мне?
В темноте я вижу лучше, чем любой человек, рожденный от мужчины и женщины. Что-то задвигалось в тенях, а затем сами тени сгустились и двинулись, являя формы, бесформенные и смутные, на самой границе, где берега телесных чувств встречаются с водами воображения. Испугавшись, я быстро сказал то, что положено говорить в такие мгновения:
– Явись предо мною в облике, который не причинит мне вреда и не оскорбит мой взор!
Ты этого хочешь?
Где-то далеко звук капели…
– Да, – сказал я.
И он вышел из мглы и уставился на меня пустыми глазницами, улыбаясь выглаженной ветром обнаженной улыбкой. Он был весь сплошная кость – кроме волос, а волосы были червонного золота и впутанные в колючую ветку боярышника.
– Этот облик оскорбляет мой взор!
Я извлекла его из твоей головы, сказал шепот, парящий вокруг скелета. Нижняя его челюсть не шелохнулась. Я выбрала то, что ты любишь. Это твоя дочь, Флора, такая, какой ты видел ее в последний раз.
Я закрыл глаза, но образ остался.
Тот разбойник ждет тебя близ устья пещеры. Он ждет, когда ты выйдешь, безоружный и нагруженный золотом. Он убьет тебя и заберет золото из твоих мертвых рук.
– Но я выйду отсюда без золота, так ведь?
Я подумал о Колуме Макиннесе с его волчьей сединой и стальными глазами, с молнией клинка. Он был гораздо больше меня, но все люди гораздо больше меня. Возможно, я окажусь сильнее его и, уж конечно, быстрее, но ведь и он быстр. И силен.
Он убил мою дочь, сказал я себе и спохватился, моя ли то мысль, или она украдкой заползла мне в голову из тьмы.
– А другой выход из пещеры есть? – спросил я вслух.
Ты выйдешь так же, как вошел, – через врата моего дома.
Я стоял неподвижно, а разум мой бился, как зверюшка в капкане, перескакивая с мысли на мысль и не видя ни выгоды, ни выхода, ни утешения.
– Я безоружен, – сказал я. – Он сказал, сюда нельзя входить с оружием. Таков обычай.
Таков обычай – не входить в мой дом вооруженным. Но так было не всегда. Иди за мной, молвил скелет моей дочери.
И я пошел за ней, ибо мог ее видеть даже в кромешной тьме, где не было видно больше ничего.
Прямо у тебя под рукой, сказали из мрака.
Я встал на колени и нащупал его. Рукоятка на ощупь была костяная – возможно, рог. Осторожно, вслепую ощупав лезвие, я понял, что нашел скорее не нож, а длинное шило, тонкое, острое на конце – лучше, чем ничего.
– Есть и цена, ведь так?
Всегда есть цена.
– Тогда я ее заплачу. Но попрошу еще об одном. Ты говоришь, что теперь видишь мир его глазами…
Глазницы черепа были слепы, но он кивнул.
– Тогда скажешь мне, когда он уснет.
Она ничего не ответила. Просто растворилась во тьме, и я почувствовал, что остался один.
Время шло. Я пошел на звук капающей воды, нашел лужицу и напился. Потом размочил последние овсяные печенья, набил ими рот и жевал, пока они не растворились на языке. Я уснул, потом проснулся и снова уснул, и во сне увидал свою жену, Мораг. Она ждала меня, а времена года сменяли друг друга – ждала, как мы ждали нашу дочь… ждала меня вечно.
Что-то – как будто бы палец – коснулось моей руки: не твердая кость, а мягкая плоть, подобная человеческой, но слишком холодная.
Он спит.
Я вышел из пещеры в синем предутреннем свете. Он вытянулся поперек входа в чутком кошачьем сне, так что легчайшее касание пробудило бы его. Держа оружие перед собой – костяная рукоять и лезвие-игла из почерневшего серебра, – я нашарил и взял то, что хотел, не потревожив спящего.
Потом я подошел ближе, и тут же рука его ухватила меня за лодыжку, а глаза открылись.
– Где золото? – спросил Колум Макиннес.
– У меня его нет.
Ледяной ветер стелился по склону. Когда Колум Макиннес попытался меня сцапать, я проворно отскочил назад. Он остался на земле, только оперся на локоть.
– Где мой кинжал? – осведомился он.
– Я взял его. Пока ты спал, – сообщил я.
Он сонно поглядел на меня.
– И с какой же стати ты так поступил? Если бы я хотел тебя убить, я бы сделал это еще по дороге сюда. У меня было с десяток возможностей.
– Но тогда у меня не было золота.
Он промолчал.
– Если ты думал нагрести золота из пещеры моими руками и надеялся, что, не ходя туда сам, спасешь остатки твоей жалкой души, то ты дурак, Колум Макиннес.
– Дурак, вот как? – сон незаметно слетел с его глаз.
Он был готов ринуться в драку. Это очень хорошо – злить людей, готовых ринуться в драку.
– Не дурак. Нет, – продолжал я. – Случалось мне встречать дураков и блаженных, и щеголяли они с соломой в волосах и были счастливы в дурости своей. Ты же для дурости слишком мудр. Ты ищешь беды, и носишь ее с собой, и одну лишь беду навлекаешь на все, чего ни коснешься.
Он встал, ухвативши рукою камень на манер топора, и кинулся на меня. Я мал, и у него не вышло ударить меня так, как он ударил бы человека нормального роста, под стать ему самому. Он наклонился надо мной, и тем сделал большую ошибку.
Я покрепче взялся за костяную рукоять и ужалил вверх острием шила, быстро и сильно, будто змея. Я знал куда метил, и знал, что делает такой удар.
Он выронил каменюку и схватился за правое плечо.
– Рука, – сказал он. – Я не чувствую руку.
И начал ругаться, оскверняя воздух угрозами и проклятиями.
Каким голубым и красивым делает все горный рассвет! Даже кровь, которой на глазах пропитывались его одеяния, выглядела в этом сиянье пурпурной. Он шагнул назад, оказавшись между мной и пещерой. За спиной у меня всходило солнце, я был весь на виду.
– Почему ты не принес золота?
Рука у него безвольно свисала вдоль бока.
– Для таких, как я, там золота нет.
Он прянул вперед, побежал на меня, врезался со всей силы. Шило рассталось с моей рукой, я покрепче обхватил ногу врага, и мы полетели с обрыва.