Булстрод пошел в свою спальню. Не успел он раздеться, как миссис Эйбл громко постучала в дверь; он слегка ее приоткрыл и услышал тихий голос экономки:
– Простите меня, сэр, можно дать бедняге хоть глоточек коньяку? Ему все кажется, что он проваливается, а пить он, кроме коньяку, ничего не желает, да и какая крепость в содовой воде?.. так что я ему даю только опий. А он все твердит, что, мол, проваливается под землю.
К ее удивлению, мистер Булстрод не ответил. Он боролся с собой.
– Я думаю, он скончается от слабости, если так пойдет и дальше. Бедный мистер Робинсон, мой покойный хозяин, когда я за ним ходила, бывало, то и дело подкреплялся рюмкой коньяка или портвейна, – добавила миссис Эйбл с некоторой долей укоризны.
Но мистер Булстрод и на это ничего не сказал, и экономка продолжала:
– Человек вот-вот помрет, как же можно пожалеть для него стаканчик подкрепляющего? Коли так, я уж ему наш ром отдам, у нас с мужем есть бутылочка. Да только не похоже это на вас, сэр, вон вы из-за него целую ночь не спали и чего только не делаете для него…
Тут из-за приоткрытой двери появился ключ и хриплый голос банкира сказал:
– Вот ключ от винного погреба. Там большой запас коньяка.
Рано утром, около шести часов, Булстрод встал и помолился. Всегда ли искренна молитва, возносимая к богу, всегда ли мы чистосердечны, оставаясь с ним наедине? Молитва – речь без слов, а речью мы что-то изображаем: правдиво ли изображаем мы себя, даже перед самими собой? Булстрод ничего ясного не мог сказать о своих побуждениях за последние сутки.
Он снова приостановился у двери больного и услышал хриплое, тяжелое дыхание. Затем он вышел в сад, увидел изморозь на траве и молодой листве. Вернувшись в дом, он встретил миссис Эйбл, и его сердце тревожно забилось.
– Как наш больной, я полагаю, спит? – спросил он притворно бодрым тоном.
– Да, очень крепко, сэр, – ответила миссис Эйбл. – Его стало клонить в сон в четвертом часу ночи. Не угодно ли вам самому зайти взглянуть? Он там остался без присмотра, да ведь ему сейчас никто не нужен. Муж в поле, девочка на кухне у плиты.
Булстрод поднялся по лестнице. С первого взгляда он увидел, что сон, в который погрузился Рафлс, не принесет ему выздоровления, а увлекает его все глубже и глубже в небытие.
Оглядев комнату, он увидел бутылку с остатками коньяка и почти пустой пузырек опия. Он спрятал пузырек, а бутылку отнес в винный погреб.
За завтраком он раздумывал, отправиться ли сразу в Мидлмарч или подождать, пока приедет Лидгейт. Он решил дождаться Лидгейта и сказал миссис Эйбл, что она может заняться своими делами – он посидит возле больного.
Сидя в ожидании, когда навеки замолчит его тиран, он впервые за несколько месяцев почувствовал себя спокойно и легко. И совесть не терзала его, укрытая покровом тайны, милостиво ниспосланной ему свыше. Он вынул записную книжку и просмотрел записи о делах, которые задумал и частично привел в исполнение, собираясь навсегда покинуть Мидлмарч. Сейчас, когда он знал, что его отсутствие будет непродолжительным, Булстрод прикидывал в уме, какие из распоряжений оставить в силе, а какие – отменить. Так, не следовало спешить с возобновлением обязанностей в попечительском совете больницы, поскольку это потребовало бы крупных расходов, которые, как он надеялся, могла взять на себя миссис Кейсобон. Таким размышлениям он предавался, пока изменившееся дыхание больного не напомнило ему об этой уходящей жизни, которая некогда послужила ему на пользу, жизни, оказавшейся, к его удовольствию, столь низменной, что он смог использовать ее для достижения своей цели. И оттого, что он себе на удовольствие использовал ее тогда, он с удовольствием смотрел сейчас, как иссякает эта жизнь.
Но может ли кто-нибудь утверждать, что смерть Рафлса пришла раньше срока? Кто знает, что могло его спасти?
Лидгейт приехал в половине одиннадцатого, как раз вовремя, чтобы увидеть, как испустил дух больной. Войдя в комнату, он не то чтобы удивился, а как бы отметил про себя, что ошибся. Некоторое время он простоял возле постели умирающего, не произнося ни слова, но, судя по его лицу, мысль доктора усиленно работала.
– Когда наступила эта перемена? – спросил он, взглянув на Булстрода.
– Сегодня ночью я с ним не сидел, – ответил Булстрод. – Я был очень утомлен и поручил его заботам миссис Эйбл. По ее словам, уснул он в четвертом часу. Я пришел сюда около восьми и застал его примерно в таком состоянии.
Других вопросов Лидгейт задавать не стал; он молча смотрел на больного, затем сказал:
– Все кончено.
В это утро к нему вернулись ощущение свободы и надежды. Он с прежним одушевлением принялся за работу и чувствовал себя в силах перенести любые тяготы семейной жизни. И он отлично помнил, что Булстрод его благодетель. Тем не менее он был озадачен. Такого исхода болезни он не ожидал. Нужно бы расспросить Булстрода, но как? Тот чего доброго еще обидится. Выведать через экономку? Но стоит ли, ведь мертвого не воскресишь. Что толку проверять, повинны ли в его смерти чье-то невежество или небрежность? К тому же, может быть, он сам ошибся.
Доктор с Булстродом верхом возвратились в Мидлмарч, по дороге беседуя о многом… главным образом о холере, о том, утвердит ли палата лордов билль о реформе, а также о твердости, которую проявляют в своей деятельности политические союзы. О Рафлсе не было сказано ничего, только Булстрод вскользь заметил, что похоронить его следует на лоуикском кладбище, и упомянул, что, насколько ему известно, у бедняги не было родственников, кроме Ригга, который, судя по словам покойного, относился к нему неприязненно.
Дома Лидгейта навестил мистер Фербратер. Священника не было в городе накануне, но весть, что на имущество Лидгейтов наложен арест, уже к вечеру достигла Лоуика, доставленная мистером Спайсером, сапожником и причетником, которому сообщил ее брат, почтенный звонарь, проживающий на Лоуик-Гейт. После того вечера, когда Лидгейт вышел вместе с Фредом Винси из бильярдной, мистер Фербратер был полон тревожных предчувствий. Можно было бы не обратить внимания, если бы кто другой наведался несколько раз к «Дракону». Но коль скоро речь шла о Лидгейте, пустячок превращался в очередную примету, показывающую, сколь разительная перемена произошла в докторе. Ведь еще недавно он весьма презрительно отзывался о занятиях такого рода. И даже если в этом времяпрепровождении, необычном для прежнего Лидгейта, были повинны семейные неприятности, пересуды о которых достигли слуха мистера Фербратера, священник не сомневался, что главной причиной послужили долги Лидгейта, теперь уже ни для кого не бывшие секретом, и с печалью заподозрил, что надежды на помощь родни оказались иллюзорными. Отпор, который встретила его первая попытка доверительно побеседовать с Лидгейтом, не располагал ко второй, но известие о постигшей доктора беде побудило Фербратера преодолеть нерешимость.
Лидгейт, только что проводив бедняка пациента, ход болезни которого его очень интересовал, встретил Фербратера веселый, оживленный и крепко пожал ему руку. Тот растерялся и не мог понять, не из гордости ли отвергает Лидгейт помощь и сочувствие. Если так, то помощь и сочувствие все равно ему будут предложены.