– Ты типа не в настроении, – заметил он, садясь.
Я кинул ему банку пива.
– Симпатичная тахта, – сказал он. – А кто такой Олег?
– Давай рассказывай, с чем пришел.
Винсон начал говорить о девушке с Севера, у которой в глазах были льдинки. Он винил себя в том, что слишком опекает ее и сковывает ее свободу, что плохо раскрывает свои чувства к ней и вообще все делает плохо.
– Это ты скован, – сказал я.
– Я скован?
– Да. Ты прикован к тому, что ты делаешь. А она свободна, как птичка.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я не хочу обсуждать Ранвей, – ответил я, – в ее отсутствие. Но по моему мнению, она чувствительная натура и что-то в ней противится тому, что ты делаешь. Не забывай, ее друг умер от героина.
– Но я не употребляю героина.
– Зато прекрасно торгуешь наркотой.
– Я не делал этого при ней, – оправдывался он. – Она не имеет представления, чем я занимаюсь.
– Я плохо знаю Ранвей, но все же думаю, ей небезразлично, что ты делаешь. Не знаю, конечно, Винсон, но мне кажется, что тебе, возможно, придется делать выбор между этой девушкой и деньгами.
– Но, понимаешь, Лин, без тех денег, которые зарабатываю на этом, я не смогу жить так же, как прежде. Я привык типа ни в чем себе не отказывать.
– Живи скромнее.
– Но Ранвей…
– Ранвей будет этому только рада – если ты оставишь свою служанку. Ей нравится твоя служанка.
– Ее еще надо найти.
– Ты найдешь ее. Или она сама найдет тебя. Она умная девушка и сильнее, чем кажется. С ней все будет как надо.
– Спасибо, Лин, – сказал он, поднимаясь.
– За что?
– За то, что не держишь меня за дурака из-за того, что я придаю этому такое значение, слишком люблю ее. Копы считают, что я свихнулся.
– Копы считают свихнувшимся всякого, кто по доброй воле переступает порог их участка, и имеют на то основания.
– Как ты думаешь, она вернется ко мне?
– Может вернуться, если ты бросишь заниматься наркотой.
Он медленно спустился по лестнице, обескураженно качая головой.
Вера – безоговорочная любовь, а любовь – безоговорочная вера. Винсон, Навин и я были влюблены, но не жили с женщинами, которых мы любили. А вера – дерево, не дающее тени. Я надеялся, что Винсону повезет и что Ранвей хочет, чтобы он ее нашел. Я надеялся, что Дива придаст Навину уверенности. И я надеялся, что планы Карлы, какими бы они ни были, не разрушат того, чего нам почти удалось достичь.
Я уже совсем было закрыл дверь, но тут за дверью появился Дидье и распахнул ее.
– У меня проблема, – заявил он, опускаясь на тахту.
– Наверное, мне надо сдавать тахту напрокат за приличную плату. Она трудится больше, чем я.
– Сегодня вечером будет бал, – сказал он.
– Иди ты.
– Костюмированный.
– Я собираюсь запереть дверь, Дидье.
– В лучшей костюмерной я нашел только два костюма. Я оставил оба за собой, но не могу решить, какой больше подходит.
– А что за костюмы?
– Гладиатор и балерина.
– Не вижу проблемы.
– Ты не видишь, в чем проблема? В том, что Дидье с успехом справится как с той, так и с другой ролью, и выбрать что-то одно невозможно.
– Понятно.
– Что мне делать, Лин?
Я решил использовать энергию тахты Олега.
– А почему бы тебе не одеться гладиатором до пояса, а ниже пояса балериной? Будешь гладериной.
– Гладерина! – воскликнул он, кидаясь к двери. – Надо срочно примерить.
Он спустился по лестнице, а я наконец закрыл дверь – на время. Но это не принесло мне успокоения. Я не люблю закрытых дверей, нигде и никогда не любил. В ночных кошмарах я постоянно стучусь в закрытые двери.
Я уселся в кресло, но обнаружил, что писать не могу. Стоило мне слишком долго задержать взгляд на дверях, и я оказывался в камере.
Каждый удар, нанесенный прикованному человеку, каждая инъекция транквилизатора тому, кто возмущается, каждое подавление воли электрошоком – это надругательство над той личностью, какой человеку суждено стать. Время – соединительная ткань, мембрана, которую можно повредить. Оно залечивает не все раны, оно само ранит. Все раны можно залечить только любовью и прощением.
Ненависть неизбежно оставляет пятно на покрове, под которым ее прячут. Но иногда это не твоя ненависть. Иногда, если ты прикован, ненависть, которую в тебя вколачивают, принадлежит другому человеку, она взращена в другом сердце, и забыть ее труднее, чем заживающие телесные раны.
Даже если мы сумеем когда-нибудь сплести нечто из нитей любви и веры, которые попадаются нам по пути, на коже останется шрам от того, что невозможно забыть, – от вчерашнего дня, возникающего у тебя перед глазами, когда смотришь на закрытую дверь.
Я был какое-то время блудным сыном, отдалялся от друзей, от любви, запирал на ключ воспоминания о страхе, гневе, непокорности, тюремном бунте, горящей часовне, вооруженных охранниках, о людях, предпочитающих умереть, нежели терпеть это еще хоть один день, точно так же как я был готов умереть, стоя на стене, но вырвался на свободу.
Время тоже умрет, как и все мы, когда умрет и будет заново рождена Вселенная. Время живое, как и мы, оно рождается, проживает свой срок и исчезает. Время имеет сердце, но его биение не совпадает с нашим, как бы мы ни жертвовали собой ради этого. Нам Время не нужно, это оно нуждается в нас. Ему тоже нужна компания.
Я отвел взгляд от двери и оказался в полях Карлы, в озерах Карлы, прибрежных зарослях Карлы, облаках Карлы и ее грозах, разрывающих все на части; и, когда я попал туда, я написал стихи о Карле и о Времени, я отвоевывал их, поставив на кон любовь.
Ничего хорошего у меня не получилось. Но я все же оставил закладку на странице, закрывая тетрадь, потому что иногда лучшие стихи складываются из того, что сначала не получается. Я вышел на балкон и выкурил один из косяков Дидье.
Перекресток внизу был практически пуст. Летавшие весь день с остервенелым жужжанием автонасекомые попрятались на ночь по своим норам. Мне пора было совершить последний в этот день круг. До состязания Навина с Бенисией оставалось уже недолго. Но я не хотел никуда двигаться.
Карла, Дидье, Навин, Дива, Винсон, зодиакальные Джорджи, Кавита. Я не понимал, что происходит с ними. Все слишком быстро менялось, все было неопределенно; у меня все чаще возникало чувство, что я нахожусь не с той стороны стены, с какой надо, а саму стену я даже не видел.