Тогда я бросила ему в лицо:
— А мой ребенок?
— Какой такой ребенок?
— Тот, которого вы заставили меня выбросить на помойку.
— Будет тебе. Не стоит так драматизировать. Что бы ты делала с незаконнорожденным на руках? Что ты успела сделать в этой жизни? Получить блестящее образование? Нет. Ты и пальцем не пошевелила. Ты слишком ленива, чтобы хорошо учиться.
Мне хотелось завыть во весь голос.
— А к чему напрягаться? Вы же купили все и всех…
— Заткнись! Ты рассталась с невинностью в кабинке для переодевания на пляже, а я не похвалил тебя за столь мужественный поступок… Мне пришлось наказать тебя. Ты хочешь скандала? После всего? Не дождешься. Выбирай: психушка или завод.
— Никто не возьмет меня на работу. Всем известно ваше имя.
— На заводе меня не знают, — сказал отец. — Попробуй устроиться на конвейер.
— Вы хотите убить сразу двух зайцев? Подстраховаться на случай, если Народный фронт национализирует вашу лавочку? Тогда вы во всеуслышание заявите: «Моя дочь всегда была прогрессивной. Сжальтесь надо мной! Оставьте мне хоть часть моего добра». Я буду вашим обвинителем, но никогда не стану вашим защитником.
— Тогда тебе ничего не остается, как выпрыгнуть из окна, — сказал он.
Мы подошли к окну. Я распахнула его настежь. С улицы доносилась музыка. А может, из другого окна. Кто-то пел. Красивый голос. Это внизу пела няня. Любовь к жизни. Жажда жизни. Страсть. Я свесилась из окна, чтобы лучше слышать песню. И тут же почувствовала, как эта сволочь, мой отец, вцепился в мой свитер. Если бы мне вздумалось броситься вниз головой, этот бездушный капиталистический монстр удержал бы меня от рокового шага. И я была благодарна ему. Потому что люблю жизнь. Я не могла вырваться из его цепких рук. Он был способен заточить меня в тюрьму, но не позволил бы так просто уйти из жизни. На его глазах. Моя злость была сильнее чувства благодарности. Я выпрямилась и сказала:
— Я еще не готова броситься вниз. Однако отныне не чувствую к вам ни малейшего уважения. Вы и подобные вам создаете питательную среду для левого движения.
— Ты вполне созрела для дурдома, — произнес он с заметным облегчением в голосе после того, как я отошла в сторону от окна. — Пока ты носишь нашу фамилию, ты не будешь заниматься ни политикой, ни проституцией. Что же касается левого движения, то оно служит нам в качестве противоядия. Решено. Ты отправляешься в дурдом.
У меня все похолодело внутри. Этот мерзавец не шутил. Он выполнял свое обещание.
— И вы не дадите мне никакого выбора? Никакого?
Он смотрел на меня. Он думал.
— Возможно, у тебя есть выход. Если, конечно, тебе повезет. Пять дней назад во время делового обеда я познакомился с одним весьма достойным человеком.
— Каким человеком?
— Достойным. Это молодой, подающий надежды человек. Холостяк. Его родные погибли во время резни в Алжире. Все до одного.
— А его забыли в прихожей?
— Не надо шутить. Возможно, что этот человек — твое спасение.
— Представляю, какой он мерзкий, если понравился вам.
— Он — самая подходящая кандидатура для того, чтобы заняться изданием моей серии книг по искусству в карманном формате. Более того, он мне нужен позарез. Он подходит мне по всем статьям.
— Что вы о нем знаете? Вдруг он окажется педиком?
— Я уже закинул удочку: «У меня есть дочь на выданье…» Он не возражал.
— И конечно, вы предложили ему несколько сотен миллионов за эту сделку?
— А вот и нет. Вот такие левые, как ты, всегда готовы все опошлить, в то время как правые, вроде меня, действуют исподволь, но зато наверняка. Вам бы следовало у нас поучиться… Стреляные воробьи умеют вертеть вами…
Он подошел ко мне и сказал:
— Я приглашу его к нам. Только не вздумай его подкалывать.
Подкалывать его! Кто бы говорил. Подкалывать охотника за приданым? Еще чего!
— Если ты пошлешь его к черту, у меня больше не будет никого под рукой.
— Однако кто сказал, что ваш жалкий тип захочет жениться на мне?
Он прикоснулся к своему носу.
— Мое чутье. Когда ты с ним увидишься, попробуй вести себя как нормальный человек. У этого парня весьма твердые принципы. Его воспитали в лучших традициях. К тому же он сирота.
Я уже была на взводе:
— Несчастная сиротинушка! Надо его приласкать… Ладно, приводи его сюда… Чем мы рискуем?
— Для начала последи за своей речью. Возможно, ему не придутся по вкусу те крепкие словечки, которые так и слетают у тебя с языка.
— Хорошо, папа. Как фамилия этого кретина?
— Бремер.
— Ба! Тебе должно понравиться. Звучит совсем по-немецки… Я слышала, что после оккупации у вас возникли проблемы… Бремер, в этом есть что-то ностальгическое…
— Когда ты будешь носить фамилию Бремер, — произнес с досадой отец, — мне будет плевать на твои проделки. Мне нужно, чтобы у тебя была другая фамилия…
— Раз сделка почти заключена, я могу выйти из застенка…
И я прохожу мимо него к двери.
Похоже, что этот разговор дался ему нелегко. Он страдал оттого, что заставлял страдать меня. Несмотря на мелкую душонку, он все же любил свою дочь. Отец взял меня за плечи и произнес:
— Скажи, ты будешь вести себя с ним прилично?
— Да, папа…
— Если он тебе подойдет, ты выйдешь за него?
У него был почти умоляющий вид.
— Да, если он хорошо трахается…
Я получила две звонкие пощечины. Две увесистые затрещины, способные свалить с ног быка. Папа постарался от всей души. Мне показалось, что я наполовину оглохла. Я затрясла головой. В мои уши словно попала вода. Он склонился надо мной. Лицом к лицу. Почти с нежностью. И вдруг я с удивлением увидела, что его глаза были наполнены слезами. Самыми настоящими слезами…
— Мне в самом деле нехорошо. Маленькая мерзавка, я вовсе не хотел тебя ударить.
Он едва не плакал. Казалось, что он ударил по лицу самого себя.
Мне уже хотелось заключить перемирие. Он заслужил более покладистую дочь, чем я.
Позднее, уже в машине, перед самым въездом в город Аннаполис, Анук положила голову на руку Стива.
— Два калеки, которым вы оказываете моральную поддержку, Фред и я…
Лиловое небо. В нежной дымке догорающего дня Аннаполис предстает перед ними как прекрасный сон из далекого детства. Неясные очертания домов тонут в густом полумраке. Сумерки.
— Как бы мне хотелось жить, — произносит Анук, — здесь, в Аннаполисе.