Пожилая дама опускает руки на колени.
— Я познакомилась со Стивом в бассейне нашей гостиницы в Вашингтоне.
«Нашей». Надо сказать ей о существовании мужа. Внимание. Нельзя шокировать.
— Я — замужем.
Пауза.
— Мой муж — француз.
Какая глупость! Конечно, француз. Не зулус и не американец.
— Я — француженка.
Хуже не придумать! Анук тонет в вязкой тишине. Здесь нет даже настенных часов. Как хорошо было бы услышать их спасительное тик-так. Притаившиеся в густой зелени бесы играют с ней в прятки.
— Мне нравится Америка.
Женщина улыбается. Улыбка только слегка касается ее губ, а взгляд за дымчатыми стеклами очков остается суровым и печальным.
— Когда он говорил мне о Фреде…
«Осторожно. Нервная депрессия», — сказал Стив. «От этого вылечиваются. Еще рано надевать на шею героя лавровый венок…»
— Мы, молодые французы…
«От имени кого ты выступаешь? Мы? Это кто? Никто тебя не уполномочивал. Ты не входишь ни в одну группировку. “Мы”! Кто это? “Мы” — спасение, счастье, единая команда, единые политические взгляды и убеждения и в то же время — это еще и принадлежность, зависимость и управляемость. Никогда не говори “мы”. Множественное число — это для других… Только “я”…»
— Зачем вы приехали? — спрашивает женщина.
У нее низкий приятный голос.
— Трудно сказать. Я и сама толком не знаю. Ваш сын стал жертвой эпохи… Нашей. Я ненавижу войну. Я — пацифистка. Услышав про вашего сына, я испытала к нему большую…
Пауза.
— …симпатию. Как француженка, я хотела сказать пострадавшему на войне американцу, что он не одинок в этой жизни.
«Красиво звучит. (Она слышит голос деда.) Хочешь любить? Хочешь посвятить себя чему-то другому, кроме денег? Бедная глупышка, никто не примет тебя всерьез. Стоит тебе открыть рот, и все озвученные тобой идеи воспримутся окружающими как полный бред. Над тобой будут смеяться от души. Неужели до сих пор ты не поняла, что великая французская философская мысль осталась в далеком прошлом? В настоящее время французы не что иное, как нация мелких бакалейщиков. Тебе раз и навсегда присваивают товарный ярлык. И сколько крови и слез ты бы ни пролил, к тебе не будут относиться лучше, чем к упаковке со спагетти… Если тебе на спину уже прилепили именно этот товарный ярлык…»
— Мой сын вовсе не страдает. Он прекрасно себя чувствует.
«Благотворительность? Матч с ничейным результатом. Симпатия? Не смеши людей, моя милая».
— Я рада за него, — говорит Анук. — Вы не возражаете, если я закурю?
— Нисколько.
Анук встает.
— У вас нет его фотографии?
Женщина поднимается, не спеша подходит к шкафу. Рядом висит книжная полка.
— Есть тут один снимок…
С протянутой фотографии на Анук смотрит мальчуган лет семи или восьми в берете моряка.
— Здесь ему было восемь лет…
Анук чувствует себя совершенно разбитой. Она устала. День клонится к ночи. Наверху два приятеля посмеиваются над незадачливой французской девицей, впервые в жизни давшей волю сентиментальным чувствам. Надо взять себя в руки. Вновь стать бесчувственным чудовищем. И как можно скорее. Надо уметь защищаться. Разрушать, а не строить, потому что никто не желает понять тебя. Разрушать, потому что ты не способна на созидание. Не проявлять никаких сентиментальных эмоций. Только слабаки могут позволять себе плакать.
— Какая милая привычка у американцев — показывать иностранцам свою страну, — произносит она слащавым тоном, — благодаря Стиву я вижу, как живут простые люди в Америке. Спасибо.
— Мой сын был очень болен, — говорит женщина.
Вечер похож на плавно опускающийся театральный занавес.
В саду сонно щебечет какая-то птица. Возможно, в густых зарослях находится много птичьих гнезд.
— В течение долгого времени я жила в полной тревоге и не спала по ночам. Он ходил из угла в угол. Ему не спалось из-за преследовавших его кошмаров. Он часто заглядывал ко мне в комнату. Я притворялась спящей, чтобы он не подумал, что я слежу за ним. Мне хотелось, чтобы он удостоверился, что я крепко сплю. Успокоившись, он уходил. Там, где он побывал, с ним произошло нечто ужасное… Раньше он никогда не был жестоким. Никогда. Восторженный патриот своей родины. Да. Я привила ему любовь к Америке. Но там… Происходит такое…
Тусклый свет электрического фонаря на улице.
— Это старый… приятный город… — говорит дама.
Пауза.
— Я осталась наедине с его болезнью. Он не хотел никого видеть. Ни племянника, ни племянницу…
— И у него не было никого, кто бы?..
Анук не смеет закончить фразу.
— Раньше были девушки… Однако никогда не было той, которую можно было бы назвать сердечной привязанностью. Когда он вернулся, с ним была только я. Он и меня едва терпел. Он почти ненавидел меня. Я ухаживала за ним, как за ребенком. Возможно, он чувствовал свою зависимость от меня, и это мучило его больше всего. Мне приходилось делать вид, что я не боюсь. Ни сына, ни того, что он может натворить.
— Что же такого он мог натворить? — спрашивает Анук.
Она идет по натянутому канату. Еще один шаг…
— После того, что с ним случилось, у него нелады с нервной системой. Врачи посоветовали нам переехать в сельскую местность. Поближе к природе, обрабатывать землю, заняться фермерством… Подальше от городской жизни с ее жестокостями и насилием… Вот уже полгода, как его состояние заметно улучшается. И еще улучшится. Он обязательно выздоровеет. Если бы вы знали, какой он добрый, отзывчивый человек и к тому же замечательный сын… И такой красивый…
— А как он выглядит?
— Матери трудно судить о внешности своего ребенка…
Она не находит ничего, кроме как назвать его «красивым»? Анук теряет терпение. Похоже, что здесь ей не придется исполнить номер в духе Джейн Фонда; она не прижмет к груди уставшего в боях героя; ей не выпадет возможность выслушать его долгий рассказ о ратных подвигах. Она удостоилась только того, чтобы ей показали его детский снимок.
Эта милая женщина ведет себя так, как все матери в мире. У Анук становится легче на душе оттого, что ее ожидания не оправдались.
— Если вы не возражаете, я поднимусь, чтобы позвать Стива; нам нужно возвращаться в Вашингтон. Мой муж вот-вот вернется в гостиницу; было бы лучше оказаться там раньше, чем он.
Эта престарелая дама исполняет роль чистого стекла. Все, что раньше казалось неясным и расплывчатым, приобретает конкретные очертания.
— Еще немного кока-колы?
На Анук наваливается свинцовая усталость.