Пятак на сцене громко подышал в микрофон.
«Мунк», — повторил он.
И тут же ударили басы. И вступил Пятак:
А-а-а-а-а-а-а!!!
Вошло соло, и почти сразу же ударные.
А-а-а-а!
С сосен посыпались уже не шишки, уже хвоя, с элеваторов возле станции сдёрнулись жирные голуби, заметались в синем свете, я видел, звякнули стёкла в окрестных домах, завыли сигнализации на машинах, пространство содрогнулось и зарыдало, Пятак рычал:
А-а-а-а-а!
Других слов в песне не было. Но Пятак рычал так, что никаких слов и не хотелось, и так всё понятно.
А-а-а!
Песня мне нравилась. Пятак вкладывался. И в голосе у него было... что-то было, короче. Трудно мне передать. Под конец композиции Пятак уселся на край сцены и бормотал уже, свесив ноги, хрипел что- то, как якутский шаман, обожравшийся мухоморами.
Замолчал. И все тоже молчали.
Дальше неинтересно, — сказала мне прямо в ухо Катька. — Петька сказал, что всего петь не будет, так, пару песен, у него горло сегодня болит. Пойдём погуляем немного?
Пойдём. — Я поглядел на Упыря.
Я ещё посижу, — неожиданно сказал Упырь, — посмотрю. Интересно.
Катька слезла со скамейки, я тоже. Вырвиглаз, конечно, остался.
Мы уходили от сцены, сначала я думал, что мы просто идём, к «Замку» или к «Пружине», но потом понял, что мы идём к Оленьку.
Оленёк — это такой камень. Раньше на нём стоял гипсовый оленёнок, говорят, он сохранился ещё от старого деревянного кинотеатра, там справа от входа стоял оленёнок, а слева — такая же гипсовая собака. Дети почему-то очень любили этого оленька и всё время таскали родителей к нему, а потом какая-то пьяная мразь оленёнка свалила и разбила. А камень остался. Через год он оброс толстым мхом, и стали разные странные штуки возле этого камня замечаться. Беспокойные и капризные дети, если их поставить на камень, успокаивались и больше не капризничали. Если зубы сильно болели, он тоже помогал, и от спины, но это не всем.
Ещё и другие странные штуки происходили возле Оленька. Если подходил к нему какой-нибудь по- настоящему дрянной человек, то с этим человеком в скором времени обязательно случалась большая неприятность. И нередко со смертельным исходом. Так что люди с сомнительной репутацией подходить к Оленьку опасались. Поэтому возле него всегда было чисто, никаких окурков, никаких бутылок, никаких пакостей.
Хорошее место.
И чего мы туда идём? — спросил я.
Там спокойно, — ответила Катька.
Нуда...
Мне немножко страшно даже стало. Потому что Оленёк не только целительными качествами отличался, он ещё считался камнем влюблённых. Считалось, что если парочка первый раз целуется возле этого камня, то история любви получается красивая и счастливая. Люди дружат, не ругаются, не обманывают друг друга, а когда приходит время расставаться, расстаются спокойно, без скандалов и истерик. Вот я и подумал: а вдруг Катька решила сейчас первый раз со мной поцеловаться? Вдруг, такое ведь бывает...
На окраине парка было не так темно, как в центре, виднелись звёзды и кусочек луны над башней водокачки. К камню вела протоптанная дорожка, теперь шагать надо было только по ней — чтобы не наступить на игрушку. Возле Оленька всегда много игрушек. Считается, что если камень помог психованному или даже больному ребёнку, то надо в благодарность оставить тут что-то — лучше всего игрушку.
Камень появился неожиданно, разбойником выскочил из-за сосен. Поговаривали, что камень вроде как ходячий, что в лунные ночи видели его то тут, то там по всему парку, но вот это, по моему мнению, полнейший бред. Не бывает бродячих камней. Вот и сейчас — камень хоть и проявился вдруг, но при этом находился на своём всегдашнем месте — как раз напротив кочегарки восьмилетней школы.
Катька остановилась. И я остановился. Думал, что сейчас вот-вот... Но она сказала:
— Смотри.
И пальцем указала. Я посмотрел.
Прямо перед нами на тропинке стоял блестящий пластмассовый грузовичок. Китайский, сразу видно.
Меня это несколько раздосадовало. Насколько я знал, целоваться в первый раз надо было как раз в непосредственной близости от камня, а не в пятнадцати метрах от него. Грузовичок же стоял как-то уж очень необычно, словно кто-то его тут нарочно выставил. И стеклянные фары так поблёскивали...
Красненько.
Но проявлять постыдное малодушие совсем не хотелось, я шагнул к машинке, наклонился, хотел откатить в сторону.
Не надо! — остановила меня Катька.
Почему?
Ты что, не видишь? Не видишь, как он стоит? Отойди лучше.
Я отошёл.
Он не хочет, чтобы мы тут были, — с досадой сказала Катька. — Не время, не место.
Ерунда...
Не ходи, говорю! — Катька поймала меня за локоть. — Тут постоим...
Как знаешь.
Мы глядели на камень.
А у меня в детстве нога подгибалась, — сказал я. — Бабушка меня на нём два часа держала. Потом прошло.
Чёртов камень. Тупой камень, не пустил. Не пустил, а мы могли бы и поцеловаться. Могли бы. Не везёт.
Раньше тут олень был, — сказала Катька. — Я фотографию видела...
Она уселась на пень от сгнившей сосны. Я стоял рядом. Я ждал. Брать инициативу в свои руки не хотелось — Катька вполне могла обсмеять, выставить идиотом, ну и вообще.
Злость. Я почувствовал её лёгкий толчок в спину.
Это правда, что тебя... — Катька кивнула в сторону музыки. — Ну, к нему... прикрепили, что ли... Правда?
С чего ты взяла?
Я постарался усмехнуться как можно более пренебрежительно, злость продолжала толкаться.
Да так, поговаривают...
Катька смотрела на меня и как бы сквозь.
Да, — я покачал головой, — придумают же...
А что, не так разве?
Я выдержал паузу, затем снисходительно сказал:
Видишь ли, у его отца случились некоторые проблемы. Ну, раньше, до того, как его сюда перевели. Бизнес-свойства проблемы. Он был вынужден даже город поменять. А Упыря... ну то есть Дениса вроде как выкрасть пытались. Уже давно, но отец его на всякий случай не хочет, чтобы пацан один оставался. Вот меня и упросил.
Так ты что, телохранитель, что ли?
Да не, какой я телохранитель... Просто на всякий случай присматриваю. Чтобы с парнем ничего не случилось, я же говорю.
Присматриваешь, значит?
Кажется, Катька не поверила. Как-то левая щека у неё презрительно дёрнулась, но только слегка, самую малость.
Угу.