– Ты говоришь точно как Даниель, когда он был мальчишкой и попадал в какую-нибудь переделку.
– Я обрюхатил Пегги Сью [36] во время танца, – выпалил Бовуар.
Какое-то мгновение Гамаш выглядел ошеломленным, потом улыбнулся:
– Ну а если серьезно?
– Я сделал одну глупость.
– Это возвращает меня в прекрасные прежние времена. Продолжай.
– Понимаете…
Открылась сетчатая дверь, и женщина лет пятидесяти с гаком поздоровалась с ним:
– Месье Бовуар, как я рада снова видеть вас!
Гамаш повернулся к Бовуару:
– Признавайся, что ты сделал?
– Я надеюсь, вы меня помните, – сказала женщина с жеманной улыбкой. – Меня зовут Полетт. Мы познакомились вчера на вернисаже.
Дверь еще раз распахнулась, появился человек средних лет. Увидев Бовуара, он засиял.
– Это вы, – сказал он. – Мне только что показалось, что я вижу вас на дороге. Я искал вас вчера на барбекю, но вас там не было.
Гамаш пытливо посмотрел на своего заместителя. Бовуар повернулся спиной к улыбающемуся художнику:
– Я сказал им, что я рецензент из «Монд».
– Зачем же ты это сделал? – спросил старший инспектор.
– Это долгая история, – ответил Бовуар.
Но история была не столько долгой, сколько неловкой.
Это были те самые двое художников, которые оскорбительно отзывались о работах Клары Морроу. Высмеивали «Трех граций», называя их клоунами. Бовуар был безразличен к искусству, но к Кларе он относился с симпатией. И он знал трех женщин, ставших героинями картины, и восхищался ими.
И тогда он заговорил с высокомерными художниками и сказал, что ему эта работа очень нравится. Потом повторил несколько фраз, услышанных краем уха на вернисаже. О перспективе, культуре, красках. Чем больше он говорил, тем труднее было ему остановиться. И он видел, что чем нелепее его сентенции, тем внимательнее эти двое слушают его.
Пока он не нанес им coup de grâce [37] .
Изрек слово, которое произнес кто-то этим вечером, слово, которого Бовуар никогда не слышал прежде и о значении которого даже не догадывался. Он повернулся к картине «Три грации», к трем веселым пожилым женщинам, и сказал: «Единственное слово, которое тут приходит на ум, – это, конечно, кьяроскуро» [38] .
Неудивительно, что художники посмотрели на него как на сумасшедшего.
Это привело его в бешенство. В такое бешенство, что он сказал нечто, о чем тут же пожалел.
«Я не представился, – сказал он на самом аристократическом французском. – Месье Бовуар, художественный критик „Монд“».
«Месье Бовуар?» – переспросил мужчина, чьи глаза тут же расширились.
«Да, конечно, просто месье Бовуар. Я не чувствую потребности в имени – фамилии достаточно. Иначе слишком буржуазно. Только место занимает на бумаге. Вы, bien sûr [39] , читаете мои рецензии?»
Остальная часть вечера прошла вполне приятно, поскольку известие о том, что на вернисаже присутствует знаменитый парижский критик «месье Бовуар», быстро распространилось среди присутствующих. И все сошлись на том, что работы Клары являют собой великолепный пример кьяроскуро.
Придется ему в ближайшие дни поискать, что значит это слово.
Двое художников представились просто – Норман и Полетт: «А мы пользуемся только именами».
Он подумал, что они шутят, но явно ошибся. И вот они снова перед ним.
Норман, в тех же вельветовых брюках и поношенном твидовом пиджаке, и его спутница Полетт, в той же фермерской юбке, футболке и шарфах.
Они переводили взгляд с Бовуара на Гамаша и снова на него.
– У меня две плохие новости, – сказал Гамаш, приглашая их пройти внутрь дома. – Здесь было совершено убийство, и это не месье Бовуар, художественный критик из «Монд», а инспектор Бовуар, детектив отдела по расследованию убийств Квебекской полиции.
Об убийстве они уже знали, так что их расстроило только известие о Бовуаре. Гамаш с улыбкой смотрел, как они вперились в инспектора.
Заметив ухмылку Гамаша, Бовуар прошептал:
– Чтобы вы знали: еще я сказал им, что вы – месье Гамаш, старший куратор из Лувра. Радуйтесь.
Гамаш подумал, что этим объясняется неожиданно большое число приглашений на выставки, которые он получил на вернисаже. Он сделал себе заметку не приходить ни на одну из них.
– Когда вы решили остаться на ночь? – спросил Гамаш, когда все исчерпали свой яд.
– Мы собирались отправиться домой после вечеринки, но было уже поздно, и… – Полетт мотнула головой в сторону Нормана, намекая, что тот перебрал.
– Хозяин гостиницы выдал нам туалетные принадлежности и халаты, – добавил Норман. – Через несколько минут мы собираемся в Кауансвилл – купить одежду.
– В Монреаль не возвращаетесь? – спросил Гамаш.
– Не сразу. Мы думали остаться на день-другой. Устроить себе каникулы.
По приглашению Гамаша они сели в гостиной: художники бок о бок на диване, Бовуар и старший инспектор – на диване напротив.
– Так кого убили? – спросила Полетт. – Ведь не Клару же?
Ей почти удалось скрыть надежду в голосе.
– Нет, – ответил Бовуар. – Вы с ней друзья?
Впрочем, ответ казался очевидным.
Норман в ответ лишь хмыкнул:
– Вы явно не знаете художников, инспектор. Мы можем быть вежливыми, даже дружелюбными. Но чтобы быть друзьями? Уж лучше дружить с росомахой.
– Что же тогда привело вас сюда, если не дружба с Кларой? – спросил Бовуар.
– Бесплатная еда и выпивка. Много выпивки, – ответил Норман, убирая волосы с глаз.
В этом человеке была какая-то пресыщенность. Словно он все видел и понимал и его это немного удивляло и печалило.
– Значит, не ради ее искусства? – спросил Бовуар.
– Она неплохая художница, – сказала Полетт. – Ее нынешние работы нравятся мне больше, чем то, что она писала десять лет назад.
– Слишком много кьяроскуро, – заметил Норман, явно забыв, от кого вчера услышал это слово. – Ее вчерашняя выставка определенно шаг вперед, – продолжил он, – хотя для этого и не требовалось особых усилий. Разве кто-нибудь может забыть ее выставку больших ног?