– В самом деле, Норман, – подхватила Полетт. – Портреты? Какой уважающий себя художник будет сегодня писать портреты?
Норман кивнул:
– Ее работы подражательные. Поверхностные. Да, персонажи имеют характеры, они хорошо прописаны, но нельзя сказать, что это открытие в искусстве. Ничего оригинального или смелого. Ничего такого, чего нельзя увидеть в третьеразрядной галерее где-нибудь в Словении.
– Зачем тогда Музей современного искусства устроил ее персональную выставку, если ее искусство ничего собой не представляет? – спросил Бовуар.
– Кто знает? – ответил Норман. – Услуга. Политика. Эти крупные учреждения созданы не ради настоящего искусства, они не любят рисковать. Играют в безопасную игру.
Полетт энергично закивала.
– Если Клара Морроу вам не друг и вы считаете ее искусство никчемным, почему же вы здесь? – спросил Бовуар у Нормана. – Я могу понять, что вы пришли на вернисаж ради бесплатной еды и выпивки, но тащиться еще и сюда?
Это был вопрос не в бровь, а в глаз, и они оба знали это.
Норман задумался на секунду, потом ответил:
– Потому что сюда поехали критики. Владельцы галерей и торговцы произведениями искусства. Дестин Браун из «Тейт модерн». Кастонге, Фортен, Бишоп из музея. Вернисажи и выставки – их смысл не в том, что висит на стенах, а в том, кто находится в зале. Вот где настоящая работа. Я приехал завязывать знакомства. Я не знаю, как это удалось Морроу, но у них оказалось удивительное сборище критиков и кураторов.
– Фортен? – спросил Гамаш, явно удивленный. – Вы говорите о Дени Фортене?
Пришла очередь удивляться Норману: откуда этот сельский коп знает, кто такой Дени Фортен?
– Верно, – ответил он. – О владельце галереи.
– Дени Фортен был на вернисаже в Монреале или здесь? – продолжал давить Гамаш.
– И там, и здесь. Я пытался поговорить с ним, но он был занят с другими.
Наступила пауза, и пресыщенный художник, казалось, сник. Сник под грузом нестыковок.
– Удивительно, что Фортен оказался здесь, – сказала Полетт, – с учетом того, как он поступил с Кларой.
Эта фраза повисла в воздухе в ожидании естественного вопроса. Полетт и Норман нетерпеливо смотрели на двух детективов, словно голодные дети на пирожное.
К удовольствию Бовуара, старший инспектор Гамаш предпочел проигнорировать эту возможность. Впрочем, они и без того знали, как Дени Фортен поступил с Кларой. Поэтому-то его присутствие на вечеринке так их удивило.
Бовуар смотрел на Нормана и Полетт. Вид у них был изможденный. Но почему? Длинный вечер с едой и напитками на халяву? Еще более долгая ночь, которую выдавали за вечеринку, тогда как на самом деле это была ночь отчаянных попыток завязать знакомства? Или же они просто устали от этой необходимости плыть и плыть, когда вода все время накрывает их с головой?
Старший инспектор Гамаш вытащил из кармана фотографию:
– У меня есть фотография убитой женщины. Я бы хотел, чтобы вы посмотрели на нее. Будьте добры.
Он протянул фотографию Норману, чьи брови тут же взлетели вверх.
– Это же Лилиан Дайсон!
– Не может быть, – сказала Полетт, выхватив у него фотографию. Секунду спустя она кивнула. – Да, это она.
Полетт посмотрела на старшего инспектора. Это был острый, проницательный взгляд. Не такой наивный, каким она смотрела вначале. Если она и была похожа на ребенка, подумал Гамаш, то на коварного ребенка.
– Значит, вы знали мадам Дайсон? – спросил Бовуар.
– Не то чтобы мы ее знали… – протянул Норман.
Гамаш подумал, что тот сейчас выглядит податливым. Определенно апатичным. Человеком, который плывет по течению.
– А что тогда? – спросил Бовуар.
– Мы знали ее много лет назад, но давно не встречали. Этой зимой она вновь появилась – ее видели на двух выставках.
– На художественных выставках? – спросил Бовуар.
– Конечно, – ответил Норман. – На каких же еще?
Словно никаких иных культурных форм и не существовало, а если они и существовали, то не имели значения.
– Я ее тоже видела, – сказала Полетт, не желая отставать от Нормана. (Гамашу стало любопытно, что представляет собой их партнерство, какие творческие достижения оно породило.) – На нескольких выставках. Поначалу не узнала ее. Ей пришлось представиться. Она покрасилась. Была ярко-рыжей, а стала блондинкой. Да и стройность осталась в прошлом.
– Она снова работала критиком? – спросил Гамаш.
– Мне об этом не известно. Понятия не имею, чем она занималась, – сказала Полетт.
Гамаш внимательно посмотрел на нее:
– Вы были друзьями?
– Не теперь, – ответила она, подумав.
– А прежде, до того как она исчезла? – спросил Гамаш.
– Я считала, что мы друзья, – ответила Полетт. – Я была занята карьерой. Добилась некоторых успехов. Мы тогда только познакомились с Норманом и решали, стоит ли нам сотрудничать. Так редко бывает, чтобы два художника работали над одной картиной.
– Ты совершила ошибку, спросив Лилиан, что она думает на этот счет, – сказал Норман.
– И что же она думала? – спросил Бовуар.
– Не знаю, что она думала, но могу вам сказать, что она сделала, – ответила Полетт. Теперь в ее глазах и голосе безошибочно угадывалась злость. – Она сказала, что Норман говорил обо мне гадости на недавнем вернисаже. Высмеивал мои работы и заявлял, что скорее стал бы сотрудничать с шимпанзе. Лилиан сказала, что сообщает мне об этом как подруга, хочет меня предостеречь.
– Вскоре после этого Лилиан заявилась ко мне, – подхватил Норман. – Сказала, что Полетт обвиняет меня в плагиате, говорит, будто я списываю с нее. Лилиан сказала, она, мол, знает, что это не так, но хочет, чтобы мне было известно о тех гадостях, которые повсюду несет обо мне Полетт.
– И что случилось потом? – спросил Гамаш.
Воздух вокруг словно напитался прежней горечью и обидными словами.
– Да простит нас Господь, но мы ей поверили, – сказала Полетт. – Мы разорвали отношения. И лишь через несколько лет поняли, что Лилиан лгала нам обоим.
– Но теперь мы вместе. – Норман мягко положил ладонь на руку Полетт и улыбнулся ей. – Несмотря на потерянные годы.
Глядя на них, Гамаш подумал: может быть, именно от этого у Нормана такой изможденный вид. Эти воспоминания не дают ему покоя.
В отличие от Бовуара старший инспектор Гамаш с уважением относился к художникам. Они были людьми чувствительными. Нередко слишком погруженными в себя. Зачастую не годящимися для общества вежливых людей. Некоторые, подозревал Гамаш, были людьми очень неуравновешенными. И жизнь у них нелегкая. Нередко маргинальная, порой на грани нищеты. На них не обращают внимания, их высмеивают. Общество, благотворительные фонды, даже другие художники.