Впереди он видел мост, а за ним – оперативный штаб. Там он будет в безопасности.
Но молодой мистер Бовуар начинал понимать кое-что.
«Безопасных» мест больше не осталось. Нигде.
– Ты это читала? – спросила Клара, поставив пустой стакан из-под пива на стол и протянув Мирне выпуск «Оттава стар». – «Стар» выставка не понравилась.
– Шутишь!
Мирна взяла газету и просмотрела ее. Пришлось признать, что рецензия далеко не хвалебная.
– Как там они меня назвали? – спросила Клара, садясь на подлокотник кресла Мирны. – Вот оно. – Она ткнула пальцем и прорвала газетный лист. – «Клара Морроу – старый, усталый попугай, подражающий настоящим художникам».
Мирна рассмеялась.
– Тебе это кажется смешным? – спросила Клара.
– Ну, ты же не относишься к этим словам всерьез?
– А почему нет? Если я всерьез отношусь к хвалебным рецензиям, то почему не могу относиться так же к разгромным?
– Но ты посмотри на них, – сказала Мирна, показывая на газеты на кофейном столике. – Лондонская «Таймс», «Нью-Йорк таймс», «Девуар» – все они пишут, что твое искусство новое и прекрасное. Блестящее.
– Я слышала, что критик из «Монд» был на вернисаже, но он даже не озаботился написать рецензию.
Мирна уставилась на подругу:
– Наверняка еще напишет и согласится со всеми остальными. Выставка имеет огромный успех.
– «Ее искусство, будучи привлекательным, не является ни оригинальным, ни смелым», – прочла Клара через плечо Мирны. – Они вот не считают, что выставка имеет огромный успех.
– Бога ради, да это всего лишь «Оттава стар», – сказала Мирна. – Кому-то ведь она должна была не понравиться.
Клара просмотрела рецензию и улыбнулась:
– Кто-нибудь еще говорил тебе, что художники чокнутые?
– Я впервые об этом слышу.
Из окна Мирна видела, как Рут кормит птичек булкой. А на вершине холма Доминик Жильбер возвращалась в сарай на животном, похожем на лося. На террасе перед бистро за столиком для клиентов сидел Габри и ел десерт.
Не в первый раз Три Сосны показались Мирне эквивалентом человеческого общества. Которое принимает раненых и ненужных. Сумасшедших и уязвленных.
Здесь было убежище. Хотя это убежище явно не гарантировало защиту от убийства.
Доминик Жильбер скребла щеткой круп Лютика. Это всегда напоминало ей сцену из «Малыша-каратиста» [40] . Полировку наносим, полировку стираем. Только вместо замшевой тряпочки здесь работали скребком, а вместо машины холили лошадь. Или что-то на нее похожее.
Лютик стоял в проходе сарая, вне своего стойла. Честер наблюдал за этим действом, пританцовывая, словно у него в голове сидел оркестр мариачи [41] . Макарони был в поле. Его уже вычистили, и теперь он валялся в грязи.
Доминик, очищая с громадной лошади засохшую, спекшуюся грязь, отмечала шрамы и проплешины, на которых никогда не появится волосяной покров, настолько глубоки были раны.
И все же лошадь позволяла Доминик прикасаться к ней, ухаживать за ней, ездить на ней. Как Честер и Макарони. Если какие-то существа и заслужили право брыкаться, так это они. Но они вели себя как тишайшие из животных.
До нее донеслись голоса:
– Вы уже показывали нам эти фотографии.
Говорил один из гостей, и Доминик знала, кто именно – Андре Кастонге. Владелец галереи. Большинство гостей уже уехали, но двое остались. Месье Кастонге и месье Маруа.
– Я бы хотел, чтобы вы взглянули еще раз.
Это вернулся старший инспектор Гамаш. Доминик посмотрела на квадрат света в конце сарая, стараясь не высовываться из-за крупа громадного Лютика. Ей было немного неспокойно, и она не знала, сообщать ли о своем присутствии. Трое мужчин стояли под солнцем, опираясь на ограду. Они, конечно же, понимали, что место это не уединенное. К тому же она первой пришла сюда. К тому же ей было интересно послушать.
Поэтому она ничего не сказала и продолжила вычесывать Лютика, который никак не мог поверить в свое везение. Вычесывание продолжалось гораздо дольше обычного. Хотя то, что казалось избыточной нежностью по отношению к его крупу, и вызывало у него определенное беспокойство.
– Может быть, нам стоит посмотреть еще раз, – раздался голос Франсуа Маруа.
Голос прозвучал рассудительно. Даже дружески.
Последовала пауза. Доминик увидела, как Гамаш передал Маруа и Кастонге по фотографии. Они какое-то время разглядывали их, потом обменялись снимками.
– Вы сказали, что не знаете убитую женщину, – напомнил Гамаш.
Его голос тоже звучал расслабленно. Обычный разговор с друзьями.
Но Доминик трудно было обмануть. Ей стало интересно, попадутся ли эти двое в ловушку. Кастонге, может, и попадется. А насчет Маруа она сомневалась.
– Я подумал, – продолжил Гамаш, – что это застало вас врасплох и вам нужно посмотреть еще раз.
– Я не… – начал было Кастонге, но Маруа прикоснулся к его руке, и тот замолчал.
– Вы совершенно правы, старший инспектор. Не могу сказать про Андре, но я лично смущен, потому что действительно ее знаю. Это Лилиан Дайсон. Верно?
– Нет, я ее не знаю, – отказался Кастонге.
– Мне кажется, вам следует еще покопаться в памяти, – сказал Гамаш.
Голос его продолжал звучать любезно, но в нем появился металл.
Прячась за крупом Лютика, Доминик молилась о том, чтобы Кастонге ухватился за брошенный ему старшим инспектором спасательный круг. Чтобы увидел в этом руку помощи, а не что-то иное. Подарок, а не ловушку.
Кастонге смотрел в поле. Все трое повернулись в ту сторону. Доминик не видела поля с того места, где стояла, но она прекрасно знала этот пейзаж. Она видела его каждый день. Часто в конце дня она сидела с джин-тоником в патио в задней части их дома, вдали от постояльцев. И смотрела. Вот так же она прежде смотрела из окна своего углового кабинета на семнадцатом этаже банковской башни.
Теперь вид из окон был более ограниченным, но гораздо более притягательным. Высокая трава, молодые нежные цветы. Горы и леса, старые заезженные лошади, бредущие по полю.
Доминик считала, что нет ничего прекраснее.
Она знала, что видят трое мужчин, но не знала, о чем они думают.