Ответа не требовалось. Андре Кастонге нырнул головой вперед в дверь гостиницы и исчез.

– Они, конечно, довольно консервативны, – продолжил Маруа. – Но Андре и сам такой.

– Если он такой консервативный, почему он интересуется искусством Клары?

– А он ею и не интересуется.

– Питером?

– Я так думаю. Таким образом, он получит двоих по цене одного. Художника, чьи работы он сможет продавать «Келли фудс». Безопасные, традиционные, уважаемые. Ничего слишком смелого или непристойного. Но еще он при этом получает рекламу и возможности, чтобы продавать настоящий авангард. Клару Морроу. Не недооценивайте силу корысти, старший инспектор. Корысти или эго.

– Я это запомню, merci.

Гамаш улыбнулся, провожая взглядом Маруа, который пошел следом за Кастонге вверх по холму.

– «Нет, камнем, палкою сердца не разбивают».

Гамаш повернулся на голос. На скамье, спиной к нему, сидела Рут.

– «Невидимую глазу плеть я знаю» [68] .

Гамаш сел рядом с ней.

– Эмили Дикинсон, – сказала Рут, глядя перед собой.

– Арман Гамаш, – откликнулся старший инспектор.

– Я говорю не о себе, идиот. Об авторе стихотворения.

Она посмотрела на него рассерженным взглядом, но увидела, что Гамаш улыбается, и громко расхохоталась.

– «Нет, камнем, палкою сердца не разбивают», – повторил Гамаш.

Это было знакомо. Напомнило ему чьи-то недавно сказанные слова.

– Сегодня тут слишком много движения, – сказала Рут. – Слишком много шума. Отпугивает птиц.

И вокруг в самом деле не было ни одной птицы, словно в подтверждение слов Рут. Хотя Гамаш знал, что думает она не обо всех птицах, а об одной.

О Розе, о своей утке, которая улетела прошлой осенью и не вернулась с остальными.

Но Рут не оставила надежды.

Гамаш, сидевший молча на скамье, вспомнил, почему строки из стихотворения Дикинсон были такими знакомыми. Открыв книгу, которую он все еще держал в руках, он нашел слова, выделенные убитой женщиной.

«Разбиваются сердца. Умирает любовь».

Потом он увидел, что кто-то наблюдает за ними из бистро. Оливье.

– Как он поживает? – спросил Гамаш, почти незаметно поведя рукой в сторону бистро.

– Кто?

– Оливье.

– Не знаю. И какая мне разница?

Гамаш немного помолчал.

– Насколько я помню, он ваш хороший друг.

Рут не ответила, сидела с бесстрастным лицом.

– Люди совершают ошибки, – сказал Гамаш. – Вы же знаете, он хороший человек. И я знаю, он вас любит.

Рут произвела неприличный звук:

– Слушайте, все, чем он дорожит, – это деньги. Не я, не Клара, не Питер. Даже не Габри по большому счету. Он нас всех готов продать за несколько баксов. Уж вы-то это знаете лучше кого бы то ни было.

– Я скажу вам, что я знаю, – сказал Гамаш. – Я знаю, что он совершил ошибку. И что он сожалеет. И пытается загладить вину.

– Но не перед вами. Он на вас даже смотреть не может.

– А вы бы смогли? Если бы я арестовал вас за преступление, которого вы не совершали, вы бы меня простили?

– Оливье лгал нам. Он лгал мне.

– Все лгут. Все что-то скрывают. То, что скрывал он, было достойно порицания, но я видел вещи и похуже. Гораздо хуже.

И без того тонкие губы Рут теперь и вовсе исчезли.

– Я вам скажу, кто лгал, – сказала она. – Тот человек, с которым вы сейчас говорили.

– Франсуа Маруа?

– Не знаю, как зовут этого хрена, – ответила она. – Сколько их было, с кем вы говорили? Как бы его ни звали, он вам лгал.

– Это почему?

– Тот молодой не всю выпивку заказывал. Перед этим заказывал ваш собеседник, того молодого еще и в помине не было, а когда он появился, старик был уже пьян.

– Вы уверены?

– У меня на пьянство нюх, а выпивку мимо моего глаза незаметно не пронесешь.

– И солгать при вас тоже не получается.

На лице Рут появилась улыбка, удивившая даже ее саму.

Гамаш поднялся, бросил взгляд на Оливье, потом слегка поклонился Рут и прошептал так, чтобы было слышно только ей:

Ты лежишь на смертном ложе,

Час тебе осталось жить.

Так кого все эти годы

Ты надеялась простить?

– Хватит, – оборвала она его, поднеся костлявую руку к его лицу. Не прикасаясь к нему, но достаточно близко, чтобы остановить слова. – Я знаю, как оно кончается. И мне занятно, знаете ли вы ответ. – Она впилась в него взглядом. – «Так кого все эти годы ты надеялся простить», старший инспектор?

Он выпрямился и пошел прочь – к мосту через Белла-Беллу, забывшись в своих мыслях.

– Шеф.

Гамаш повернулся и увидел инспектора Бовуара, который широким шагом шел к нему из оперативного штаба.

Он знал это выражение на лице Жана Ги: тот нес ему новости.

Глава двадцать первая

Клара Морроу очень хотела остаться одной. Но вместо этого она оказалась в кухне вместе с Дени Фортеном. У того был более моложавый вид, чем всегда. Более покаянный.

– Кофе? – спросила она, недоумевая, зачем она это делает.

Ей хотелось только одного: чтобы Фортен поскорее ушел.

– Нет, merci, – улыбнулся он. – Не хочу доставлять вам беспокойство.

«Уже доставляешь», – подумала Клара, понимая, что это негостеприимно. Ведь она сама открыла ему дверь. Она начинала ненавидеть двери. Открытые или закрытые.

Если бы кто-то год назад сказал ей, что она будет с нетерпением ждать, когда этот владелец престижной галереи уйдет из ее дома, она бы ни за что не поверила. Напротив, все усилия любого известного ей художника, включая и Питера, имели целью завоевать внимание Фортена.

Но сейчас она думала только о том, как бы поскорее избавиться от него.

– Я полагаю, вы знаете, почему я здесь, – с ухмылкой сказал Фортен. – Вообще-то, я надеялся поговорить с вами обоими – с вами и Питером. Он дома?

– Его нет дома. Может, зайдете, когда он вернется?

– Не хочу тратить ваше время, – сказал он, вставая. – Я понимаю, наше знакомство было таким, что и врагу не пожелаешь. И все по моей вине. Жаль, что я не могу начать все снова. Я вел себя ужасно, ужасно глупо.