– Но постараемся не думать об этом в течение этого краткого получаса. Мы, ведь, останемся друзьями, несмотря на разлуку… Мы всегда будем думать друг о друге. Я буду счастлив, покуда вы живы, потому что буду надеяться когда-нибудь быть вам полезным.
– Какой добрый брат вы были бы! – сказала Магги, улыбаясь сквозь слезы: – я думаю, вы так бы пеклись обо мне, так бы дорожила моей любовью, что даже я чувствовала бы себя счастливою; вы любили бы меня на столько, что все сносили бы, все бы прощали. Вот, что я всегда желала видеть в Томе. Я никогда не довольствовалась малым – вот почему мне лучше бы и не мечтать о счастье… Музыка никогда не удовлетворяла меня: мне всегда хотелось, чтоб поболее инструментов играло вдруг, чтоб голоса были глубже, полнее. Продолжаете ли вы еще петь, Филипп? прибавила она отрывисто, как бы забыв, о чем говорила прежде.
– Да, ответил он: – почти каждый день. Но, ведь, мой голос только посредствен, как и все во мне.
– Так спойте мне что-нибудь, хоть одну песенку, прежде чем я уйду, что-нибудь такое, что ни певали по субботам вечером в Лортоне, когда мы оставались одни в гостиной, а я закрою глаза, чтоб лучше слышать.
– Знаю, знаю! – сказал Филипп.
Магги закрыла лицо руками, и он запел Sotto-voce (любовь в ее глазах играет) и потом сказал:
– Ведь это оно – не так ли?
– Нет, нет, я не останусь здесь! вскричала Магги, вскакивая с своего места: – оно только будет меня всюду преследовать. Идемте, Филипп. Мне пора домой.
И она пошла, так что он принужден был встать и последовать за нею.
– Магги, – сказал он увещательным тоном: – не упорствуйте в этом добровольном, безумном тиранстве. Мне грустно и страшно видеть, как вы подавляете и насильствуете свою природу. Еще ребенком, вы были полны жизни. Я полагал, что из вас выйдет женщина с блестящим умом и пылким воображением. Да и теперь еще, когда вы только не облекаетесь в унылый покров молчание, она проглядывает на вашем лице.
– Зачем вы говорите с такою горечью, Филипп? – сказала Магги.
– Потому что я предвижу, что это дурно кончится; вы не в силах будете перенести этой добровольно-налагаемой на себя муки.
– Мне дадутся силы свыше, – сказала Магги.
– Никогда, Магги! Никому не даются силы переносить то, что неестественно. Не подумайте, что этим образуется твердый характер. Вы не хотите удовлетворить теперь этим стремлением, этой потребности разумных наслаждений, и увидите, с какой яростью они овладеют вами, когда вам придется снова попасть в свет.
Магги вздрогнула и бросила испуганный вгляд на Филиппа.
– Филипп, как смеете вы потрясать мои убеждение? Вы соблазнитель, Филипп.
– Нет, Магги, я не соблазнитель. Любовь делает меня проницательным, наполняет мою душу тревожными опасениями. Послушайте меня. Позвольте мне снабжать вас книгами, позвольте мне видеться с вами время-от-времени, позвольте мне быть вашим братом и наставником, как вы, бывало, говорили в Лортони. Поверьте, гораздо грешнее медленно убивать себя, как вы делаете, нежели видеться со мною.
Магги чувствовала, что не в состоянии говорить. Она покачала головой и молча продолжала идти вперед. Когда она достигла того места, где прекращались сосны, она также молча протянула к нему руку.
– Так вы меня навсегда изгоняете отсюда, Магги, или я могу приходить сюда гулять? Если я когда-нибудь случайно встречу вас, то в этом уже не будет скрытности. Это последняя минута, когда наша решимость готова осуществиться, сделаться не отменимою, когда роковые врата готовы закрыться за нами – вот эта минута всего более испытывает наши силы! Тогда, после многих часов здравых рассуждений и твердого убеждение, мы цепляемся за какой-нибудь пустой софизм, который разрешает всю нашу борьбу и приводит нас к поражению, которое в ту минуту нам лучше победы.
Магги обрадовалась этой увертке Филиппа. Лицо ее невольно обнаружило ее чувства. Он – заметил это и они молча разошлись. Филипп очень хорошо сознавал положение дела и опасался, не слишком ли самовольно он старался приобрести влияние над Магги. Но нет! Он уверял себя, что его побуждение не были эгоистические.
Он имел мало надежды на взаимность ее чувств; он только полагал, что для нее же будет лучше, когда она вырвется из этой неволи, причиняемой семейными дрязгами, что это время не было потеряно, что она имела случай развить свои умственные способности сношениями с человеком, которой стоял гораздо-выше той невежественной среды, в которой ей суждено было вращаться. Нам стоит только мысленно проследить все последствия наших действий, чтоб найти какое-нибудь основание, которое бы совершенно оправдывало это действие. Принимая на себя роль провидение, которое располагает последствиями, или философа, который их предвидит, мы всегда можем, делать только то, что нам приятно. Точно таким же образом и Филипп оправдывал свои усилия превозмочь то отвращение, которое Магги питала к скрытности и к той двойственности в жизни, которая бы причинила новые бедствия тем, кто имел самые священные права на нее.
Но в нем был излишек страсти, который делал его пристрастным. Желание видеть Магги нашло в нем характер необузданной жадности, с которою люди, страждущие нравственно и физически, цепляются за малейший призрак удовольствия и счастья.
Он не имел счастья в жизни, как другие; он даже не мог пройти в толпе незамеченным – нет, ему суждено было быть всегда напоказ, каким-то печальным исключением, предметом всеобщего сожаление. Даже и для Магги он был исключением: было ясно, что ей и в голову не приходила мысль, что он мог быть ее любовником.
Но не будем слишком строги к Филиппу.
Некрасивые и уродливые люди нуждаются в необыкновенных добродетелях, потому что им должно быть очень неловко без них; но также, с другой стороны, и предположение, что физические недостатки производят необыкновенные добродетели, подобно тому, как животные получают более обильную шерсть в холодных климатах, кажется, немного натянуто. Много говорят об исключениях, которым подвергается красота; но мне кажется, что они находятся в таком же отношении к тем, которым подвергаются люди, лишенные красоты, как пресыщение на пиру, где все льстит чувствам, относится к невоздержанию, возбуждаемому голодом. Не считается ли Башня Голода самым страшным мучением, которое только может выпасть на долю человека? Филипп, никогда не знал, что такое любовь матери, та любовь, которая изливается на нас тем обильнее, чем мы более в ней нуждаемся, и жмется к нам тем нежнее, чем сомнительнее кажется нам успех в жизни, и сознание отцовской любви и снисходительности омрачалось в нем сознанием его ошибок. Воспитанный вдали от практической жизни и от природы, одаренный почти женскою чувствительностью, он питал то отвращение к светской жизни и чувственным наслаждением, которое свойственно многим женщинам; а единственные родственные отношение его, как сына, были ему чем-то вроде болезненной раны. Есть что-то поражающее, болезненно-неприятное в человеческом существе, представляющемся исключением из общего круга явлений до-тех-пор, пока нравственная сила не восторжествует в нем; а в двадцать-два года это еще невозможно. Эта сила присутствовала в Филиппе. Но, ведь, и солнце светит тускло сквозь утренний туман.