К тому же ни царевич, ни Нагие не будут знать, кому они обязаны, один – своим венцом, а вторые – властью, а это уже и вовсе никуда не годилось.
Нет, сажать Дмитрия на царство, конечно, нужно, но с шумом, с громом, с мятежом. Причем одной из главных пружин мятежа, выполняя завет основателя ордена «Стать всем для всех, чтобы приобрести все», должен быть именно он – иезуит Бенедикт Канчелло, слуга Иисуса сладчайшего. Именно ему будут обязаны Дмитрий и, самое главное, его родственники, которые, пока будущий царь мал летами и не вошел еще в разум, станут править от его имени.
«К тому же у нас отсутствуют разногласия в дележке власти. Здраво рассуждая, Нагих привлекает в первую очередь как сама власть со всей блестящей мишурой, связанной с нею, так и богатство, которое можно быстренько прибрать к рукам, прикрываясь царствующим приемником и своим регентством над ним, – мыслил Бенедикт. – А меня вполне устраивает должность лекаря при Дмитрии. И ничегошеньки-то мне от него покамест не надо, за исключением малого. Так, безделицы. Введения свободы вероисповедания на Руси и разрешения на открытие католических школ, монастырей, костелов, больниц. Главное – пустить корни в эту землю, ну а потом, со временем, можно добиться и, скажем, унии Руси с Речью Посполитой. Пусть даже во главе объединенного королевства встанет русский царь, лишь бы он был католик, хоть и тайный. А о такой стране в качестве верной служанки святейшего престола сейчас в Риме и мечтать не смеют».
А пока ставка на Нагих и на мятеж. Вот только как его начать, чтобы получить поддержку знати? Много бояр недовольны Годуновым, но вся беда в том, что возмущаются они только царским фаворитом, а не самим Федором. В народе тоже брожение, но опять же не такое, какого хочется. Гудят о былой воле, о боярском засилье, а надо бы о том, что вот, мол, Дмитрия, чистого душой отрока, следует посадить на московский престол, и тогда вмиг дадут волю и все прочее.
Об этом тоже ходят слушки, но очень уж осторожно и тихо. Нет поддержки – вот основная беда. А в фавор к родне наследника, благодаря умелому врачеванию их легких недугов и недомоганий, он уже давно влез. Да и у самого Дмитрия падучая стала проявляться значительно реже. А коль и следовал приступ, то не столь сильный, как прежде.
Словом, доверие к иезуиту у Нагих было уже достаточно большим, и дело теперь оставалось за главным – собрать всех недовольных под Дмитриево знамя, а дальше уже мелочи. Но вот это главное как раз и не получалось. Нужен был серьезный повод, но годуновская администрация хитрила и на конфликты с Нагими не шла.
До нынешнего дня Симону так и не приходило в голову ничего путного. Зато когда он увидел у монастырских возов этого мальчика, столь удивительно похожего на царевича, мысль иезуита понеслась вскачь, выдавая варианты один другого заманчивее, при этом сулившие такие выгоды, о которых Бенедикт еще неделю назад не мог и мечтать.
Наконец уже за полночь иезуит остановился на одном из них, выбрав самый многообещающий успех. Да, риска хватало и в нем, но если все рассчитать до тонкостей…
Иезуит оторвался от размышлений, встал и опять подошел к сундуку, на котором спал сладким сном Ивашка.
– Боже, какое сходство, – опять пробормотал он себе под нос. – Вот и не верь после этого в провиденье господне, которое помогает истинным служителям церкви христовой. После этого не остается ничего иного, как подобно папе Павлу III воскликнуть: «Digitus estnic!» [86] А как будет посрамлен Антонио Поссевино!
При этой мысли он даже улыбнулся, что случалось в его жизни весьма редко, сладко потянулся и направился в опочивальню с сознанием человека, хорошо и славно потрудившегося на святой ниве служения господу. Оставались второстепенные детали, а это уже ерунда. Можно и передохнуть.
Всю дорогу до Углича Ивашка вспоминал, что ему удалось повидать в Москве и о чем он расскажет своим старикам: Пахому и Пафнутию.
Видя строения, созданные великим архитектором, красивые одежды, созданные искусным портным, обувь, сшитую мастером своего дела, мы восторгаемся и ахаем, но, когда заходит речь, чтобы рассказать об увиденном своим знакомым, мы становимся немы и наш неуклюжий язык делается совершенно беспомощным.
Так бывает и у взрослых людей, а что уж говорить о восьмилетнем мальчонке, который хоть и был в ладах с грамотой и с цифирью, но, вообразив скорую желанную встречу со старым хранителем библиотеки, вдруг понял, что не сможет ему описать в таких же ярких, как он видел, красках и образах зримые им чудеса из чудес.
Вот и сейчас, сидючи подле бесстрастного и ко всему равнодушного Симона Рейтмана, как тот повелел его величать, он пытался подобрать слова, чтобы поведать, как прекрасна церковь Покрова [87] или хоромы великих купцов Строгановых [88] , столь же необъятные, как и те просторы, на которых они вели торги. А каменные соборы в Кремле – Успенский, Благовещенский, Архангельский, на которые Ивашке удалось посмотреть издали? Да и сам Кремль.
Сколько раз мальчик, глядя на его крепкие стены, мечтал, чтобы такие же были в Рясске. Тогда ни один лиходей или татарин не смог бы без спроса войти в город. Постояли бы они на Красной площади у Фроловских ворот, ну, или там у Никитских, да оно и неважно – где именно, злобно поцокали лошадиными копытами по каменной мостовой и подались бы восвояси несолоно хлебавши. И остались бы в живых и кузнец с Полюшкой, и другие мирные жители родного града.
А ведь Кремль имел не одни стены. Такие же были и в Китай-городе, и тоже не из дерева, а из крепкого кирпича. А уж про привольное торжище Ивашка мог бы рассказывать целый день без умолку – про купцов из дальних стран в чудных одеждах, про заморские товары, кои свезены туда со всего белого света, про обилие съестных припасов, коими, по разумению мальчугана, можно тех же рясских жителей, да и не только их одних, кормить цельную жизнь.
Не преминул бы он и пожаловаться на Феофилакта, оттрепавшего бедного отрока за ухо, когда Ивашка, самовольно вмешавшись в бодрый торг, завязавшийся у монаха с крестьянами, робко подсказал своему учителю по цифири, что сдачи надлежит дать не две деньги, а три, а то будет неправильно. Феофилакт, заметив, что слова ученика услыхали крестьяне, деланно засмеялся, ошибку исправил, но так сверкнул глазами в сторону мальчугана, что Ивашка сразу понял: быть взбучке, и остался даже доволен, что отделался всего-навсего подзатыльником и строгим наказом не совать свой длинный нос в его, Феофилакта, торговые дела.
Правда, позже Ивашка все-таки попробовал выяснить, за что получил нагоняй, и был ошеломлен неожиданным ответом: