– Ну как? – насмешливо поинтересовался Бенедикт. Его спутник в богатых боярских одежах, находясь в каком-то оцепенении, только тряхнул головой и произнес:
– Наваждение диавольское. Коли сам не узрел, ни за что бы не поверил. – На что Бенедикт, или правильнее будет сказать Симон, ибо его спутник, великий боярин Афанасий Федорович Нагой, знал его только под этим именем, вполголоса отозвался:
– Я не думаю, светлейший боярин, что дьяволу только и дела до вашей бедной головы. На мой взгляд, у него есть дела и поважнее. Обычное сходство, правда, весьма разительное, но тем не менее, если уж говорить о небесах, се дар Господень.
– Господень ли? – прервал его Афанасий, боязливо оборачиваясь к телеге и тут же боязливо взглянув на собеседника. Боярин будто опасался, что при более внимательном рассмотрении он непременно приметит у Ивашки маленькие рожки или же вместо ступней – небольшие копытца.
– Разумеется. У нечистой силы креста на груди нет, а у сего отрока, как вы, наверно, заметили, имеется.
– Нечистая сила – она на что хошь способна, – начал было развивать Нагой свои сомнения дальше, однако Симон нетерпеливо прервал его:
– Не забудьте, что мальчик из монастыря, а купил я его у монаха. Если уж даже в православных монастырях раздолье для нечистой силы, то выходит, что ваша вера не является оплотом для истинного христианина.
– Ты нашу веру не трожь, лекарь, а то ведь за такие словеса и на дыбу угодить можно, – внезапно окрысился Афанасий, но тут же озабоченно спросил: – А что за монах?
– Кажется, Феофилакт, но точно не помню. Здоровый такой, красномордый и весьма охочий до хмельного зелья.
– Он, – успокоенно кивнул головой Нагой. – Знавал я его. Ох и хитер, бестия. Однова такую пшеницу мне сбыть хотел, что и сказать-то противно. – Афанасий ажно хихикнул, вспоминая, каким он сам оказался молодцом, не поддавшись на льстивые речи монаха, и уж хотел было более подробно пересказать эту историю, но Симон вовремя остановил его нетерпеливым сухим покашливанием.
– По-моему, нам надо уйти отсюда. К тому же ваш ненаглядный друг, возможно, уже очнулся от чрезмерных возлияний.
– Не-е, – с уверенностью протянул Нагой, – там у меня Митька, а он с ним наравне хлещет.
– Так, может, Митька лежит, а монах уже встал?
– В мово Митьку ведро можно залить, да не вашей водицы аглицкой али греческой, а лучшего и крепчайшего меда, и ничего не будет. Как сидел, так и будет сидеть, только разве икнет пару раз. Одначе тута разговору и вправду не выйдет. Пойдем-ка ко мне, – и с этими словами Нагой уже повернулся, чтобы идти, но Симон удержал его:
– Лучше всего, если мы сейчас зайдем вот в эту избушку. Видите огонек?
Афанасий прищурился, но никакого огонька не увидел. Ночь была до того черна, что даже на небе не было видно ни единой звездочки, к тому же и луна спряталась. Тогда иезуит осторожно взял его за рукав и пояснил:
– Ежели вы изволите держаться за меня, то мы вмиг, без хлопот и приключений достигнем цели.
После этого никто уже не промолвил ни слова. Опасность наткнуться на что-либо в темноте была так велика, что оба все свое внимание устремили на пространство вокруг себя, включая и землю, которая отнюдь не отличалась гладкостью.
– Хорошо, хоть сухо, – один раз только обмолвился Нагой, на что Симон немедленно отозвался:
– Да мы уже и пришли.
На два коротких стука лекаря раздались чьи-то шаги за дверью, и почти сразу же она распахнулась перед тайным иезуитом ордена Христова, вежливо поддерживающим за локоть, во избежание падения, великого и могучего некогда боярина всея Руси Афанасия Нагого, дяди здравствующей царицы Марии, жены царя Иоанна Грозного.
Когда это было? Недавно и давно, ибо часы и дни человека идут неравномерно, разительно отличаясь в скорости. Коли он счастлив, то месяц пролетает, как один день, а коль у него горе, то и час кажется вечностью. Кажется, совсем недавно, еще в последние дни жизни Иоанна Васильевича, Афанасий был на самом гребне славы, а ныне уж все безвозвратно ушло, утекло, как вода в песок…
И сейчас Симон поддерживал за локоть уже не великого, а худородного и опального боярина, пребывающего в ярославской ссылке под постоянным и строгим надзором доверенного лица Бориса Годунова – Федора Жеребцова.
Последнего, правда, надзирателем в настоящий момент времени назвать вряд ли кто осмелился бы, поскольку он в это самое время валялся, будучи мертвецки пьяным, прямо под столом, за которым восседал слуга Афанасия Митька, с видом тупым, но неизменно важным и гордым.
Помимо тусклого и дрожащего света лампады, в углу клетушки, куда привел Симон Нагого, здесь не было ничего, кроме грубо сколоченного дубового стола, покрытого ярко-красной материей, и двух кресел. Но пока Афанасий осматривался, пытаясь распознать, куда его привели и уж не ловушка ли все это, расставленная хитроумным Бориской, чтоб окончательно добить род Нагих, обвинив в заговоре, на столе невесть откуда появились блюда со всевозможной снедью и два золоченых четырехгранных кубка с витиеватым узором на каждой из сторон и какими-то загадочными письменами у основания.
– Не нашенской работы, – опасливо и в то же время уважительно отозвался Нагой, щурясь, чтобы прочесть хоть что-то, и наконец окончательно осознав, что буквы вовсе чужие, оставил эту бесполезную затею.
– Турецкий султан подарил, – усмехнулся лекарь. – Я у него дочку от черной смерти спас.
– Ух ты, – протянул Афанасий и тут же, пытаясь спасти свое достоинство одного из первых на Руси, многозначительно добавил: – Я ведь тоже бывал в тех краях.
– Да ну? – удивился иезуит, подняв белесые редкие брови, хотя уже доподлинно знал всю подноготную боярина.
– Доводилось, – крякнул Афанасий Федорович, довольный, что пришел и его черед удивлять. – Сам царь Иоанн Васильевич направил. Токмо не к султану, а к хану крымскому.
– Этот, пожалуй, еще и посильней будет, – покивал в знак понимания важности миссии Афанасия Симон.
– Да уж одних воев тыщ триста, и кажный о двух конь. Не шутки, – медленно, будто вспоминая, дабы придать своей похвальбе как можно больше значения, пояснил Афанасий.
Затем, помолчав, добавил:
– Жара несусветная. Солнце в самой силушке, ажно прямо над головой печет, а у него прохладно. Это значитца, когда я у Давлетки был. Сейчас-то вроде бы сын его, Казы, на троне.
– На коленях послы с ним речь ведут, я слышал? – дабы сбить спесь с гостя и вернуть его память к нынешним унижениям, лукаво осведомился Симон.
– Это вы, немчура поганая, да иные кто на коленях! – вспыхнул от негодования боярин. – А послу от самого царя-батюшки Иоанна Васильевича всякому сброду кланяться не с руки. Ни подарков с собой, ничего. Так все истребовал [89] .