– А чего именно-то?
– Мир нам о ту пору нужен был позарез. Полячишки с ливонцами одолели, вот и надо было приструнить их, а на две стороны воевать никому не сподручно. Давно это было, годков уж двадцать пять миновало, а помню, как сейчас. Вот она – молодость-то – сквозь пальцы утекла, – и Нагой печально пошевелил растопыренными короткими и мясистыми пальцами, унизанными перстнями.
– М-да, – сокрушенно покачал головой лекарь. – Были вы когда-то в силе, а сейчас, пока вашего сердечного друга не напоите (иезуит упорно не хотел называть Жеребцова по имени, считал, что так сможет больнее уколоть собеседника), то и за порог выйти не моги. Какая несправедливость, – и он опять вздохнул, выражая таким образом свое глубокое сочувствие именитому боярину, на голову коего свалилось столько бед.
– А все Бориска виноват! – взревел Афанасий, как бешеный бык. – Все он да сестрица его – змея подколодная.
– Сестрица – это великая царица Ирина Федоровна? – невинно поинтересовался Симон.
Боярин в смущении кашлянул, поняв, что ляпнул лишнее, но, ободренный неожиданным поощрением иезуита, вовремя подыгравшего ему своим: «Как я вас хорошо понимаю», – продолжил свою гневную речь.
Симон действительно отлично понимал этого немолодого уже боярина, так резко отодвинутого в сторону энергичным царедворцем. Он читал в его душе, как в открытой книге, и озлобление Афанасия служило только свечой – чтобы лучше различались знакомые письмена, выведенные достаточно выпукло жадностью и обидой, что уже не ему, Афанасию, достаются лучшие и самые жирные куски.
– Не за себя скорблю, за княжича младого, кой в Угличе, яко смерд убогий, а не сын царский и наследник государев, прозябает, – наконец закончил свою обличительную тираду Нагой.
Симон понимающе кивнул и, чтобы добиться как можно большего доверия и окончательно расположить к себе боярина, вполголоса произнес:
– В этой скромной келье вы можете говорить все, что вам будет угодно. Я – ваш покорный раб, а этот, – он кивнул в сторону удалившегося слуги, только что наполнившего кубок Афанасия порцией благородного вина, – хоть и слышит все, но нем, как рыба. – И, поймав недоверчивый взгляд Нагого, пояснил: – Язык отрезан. Не мной, разумеется, но как раз мне он обязан жизнью. Так что ваша милость может быть совершенно спокойна.
– Спокойна, – повторил Нагой насмешливо и опять взорвался: – Да разве тут успокоишься, коли не токмо все позабирали, а уже к самому горлу руки тянут! Нешто тут… – и он весь побагровел от негодования.
– У вас говорят: криком делу не поможешь, а слезами – беде. Так, кажется? А если вы будете по-прежнему кричать и так же бурно гневаться, то мне придется вновь отворять вам кровь, а это не очень приятная процедура. Положение, конечно, у вас тяжкое, – согласился Симон. – Кстати, а не слыхали ли вы сказку о некоем королевиче, кой взошел на престол?
– До сказок ли тут, – отмахнулся Нагой нетерпеливо. – Тут… – и он собрался было в который раз изложить собеседнику все самое наболевшее, но иезуит, мягко положив руку на его колено, вкрадчиво попросил его послушать.
– Так вот, у этого королевича тоже имелся старший брат, сидевший на престоле. И королевич тоже, как и все его родственники, испытывал всевозможные гонения от этого жестокосердного брата, его жены и неумных советников.
– Во-во, – перебил Нагой. – Прямо как Бориска. Ну и ну, хорошая сказка, будто про нас писана. А дальше-то что?
– А дальше, – улыбнулся лекарь, – пронесся слух, что слуги короля по высочайшему повелению его главного советника убили царевича. И поднялся в той стране народ, возмущенный таким злодеянием, и все верные царевы слуги отшатнулись от глупого царя… или короля, – тут же поправился иезуит.
– Ну-ну, и? – поторопил Афанасий Симона.
В голове у Нагого закопошилась опасная мыслишка, но была она пока еще не очень ясной, пребывая в некой туманной дымке. Одно боярин знал твердо – просто так этот иноземный лекарь подобные сказки рассказывать не будет. Не тот это человек. За время недолгого общения с ним он успел хорошо убедиться, что пустопорожние разговоры Симон не заводит.
– Ну а дальше то ли сам царь в монастырь ушел, то ли бояре его туда отправили. Надо нового избирать, а кого? И вот тут-то и появился невинно убиенный царевич, ибо господь, сжалившись над мольбами одного из родственников, вернул его с небес на землю живым и невредимым.
Иезуит внимательно посмотрел на Нагого. Тот тяжело молчал, уставившись на лампаду. Афанасий не был дураком, хотя и не обладал гением Годунова. Смысл сказки, особенно после такого многозначительного финала, он отлично понял, но что сказать – не знал. Лекарь, конечно, не дурак, да и судя по всему – не простой он лекарь. Значит, и там, откуда его прислали, тоже недовольны царем.
Но в случае неудачи пахнет уже не ссылкой. Вначале дыба, а опосля, когда каждая косточка на теле будет переломана в трех-четырех местах, то окровавленный мешок с мясом, кой когда-то прозывался Афанасием Нагим, потащат четвертовать. С другой стороны, это ведь тоже не жизнь, коли его даже в Ярославле накрепко стерегут царевы слуги и град весь для него, Афанасия, как острог, только очень большой по размеру.
А ведь он родной дядя царицы, и ежели ее сына посадят-таки на престол, то именно Афанасий займет место Бориса Годунова и вновь будет у него и богатство, и слава. Послы в ногах валяются, бояре челом бьют… А сейчас разве жизнь?! Одни страдания да переживания, а коль еще и воспоминания нахлынут, так тут вообще хоть садись да волком вой. Был в почете, а сейчас…
«А вдруг он царский лазутчик? – вдруг мелькнула в мозгу шальная мысль. – Тогда ведь токмо согласись, и все. Отсель уже одна дорога – токмо в острог. Да еще с чепями на руках и на ногах… Вот ежели бы проверить, вправду ли можно довериться этому немчишке, али он искушает по цареву поручению, дабы выпытать поболе крамольных речей…» – Афанасий ужаснулся, вспомнив, что он уже успел наговорить.
Но делать нечего, и того, что сказано, уже хватало для дыбы, даже с лихвой, так что надо было решаться.
– Складно сказываешь, лекарь, – тяжело вздохнув, выдавил из себя Нагой. – А в какой же стране такая сказка сложилась? – И даже вздрогнул от неожиданно прямого ответа Симона:
– На Руси.
– На цареву измену толкаешь? – опять помолчав, осведомился Нагой. – Али разговорить хочешь да верного слугу, хоть и обиженного на царя Федора Иоанновича из-за лживых поклепов, на плаху отправить?
– Напрасно сторожишься, боярин, – с улыбкой ответил иезуит. – Коли я был бы доносчиком, тебе бы на ноги уже цепи сбивали. Ты для этого более чем достаточно наговорил. А я, как видишь, сижу спокойно, стражи не кличу.
– А какая ж тебе в том корысть? – все еще с недоверием осведомился Афанасий.
Иезуит неторопливо поднес кубок к губам и сделал глоток.
«Вот оно! Началось! Тут главное – не упустить момент. Удача – это миг. Жар-птица садится и сразу взлетает, и надо не растеряться и успеть ухватить ее за хвост».