– То-то, – все еще сердито крякнул Синеус и продолжил, по-прежнему крутя в руках золотой перстень и что-то сосредоточенно пытаясь разглядеть в огне через блестевший нарядно красный рубин.
– Правил он, стало быть, долго и не всегда праведно. Мне это доподлинно ведомо, ибо служил я о ту пору в дружине его верной.
– И видал его?! – ахнул Ивашка, не удержавшись, и тут же вновь зажал рот руками, досадуя за столь некстати вырвавшееся восклицание и опасаясь, что старик замолчит. Но Синеус на этот раз, погруженный в воспоминания, не осерчал.
– Много раз видал. Иные месяцы, почитай, чуть ли не каждый божий день. Говоришь, сказывали тобе про него? – повернулся он к Ивашке. Тот молча закивал головой.
– А сказывали ли тобе, как душегубствовал он да развратничал?
– А что такое развратничал?
– Ну, когда, к примеру, человек, – медленно начал подбирать верные слова Синеус, но затем махнул рукой: – Да не к тому я теперь реку. Все это было, да быльем поросло. Чего уж тут покойника бередить. Так вот этот перстень царь-батюшка лично на руку сыну своему надел, когда Марию Нагую в жены брал. В утешение, дескать, что тот у него посажёным отцом быть на торжестве не сможет. Я о ту пору рядом находился. Должность такая у меня была – от лихих людей государеву особу крепко-накрепко оберегать. Не один я, знамо дело, в таковых ходил. Много нас… – Он вздохнул тяжко и продолжил: – И опять не об этом реку. Главное запомни – самолично я зрел, как перстень этот царь-батюшка своему сыну на палец нанизал.
– Это царю будущему Федору Иоанновичу? – ахнул Ивашка. Тут же у него в голове закружились заманчивые видения – будто он в царевых чертогах, сидючи на золотом троне и весь в нарядных одежах, вкушает… ну, скажем, медовый пряник. Что он еще вкушает из сладостей, Ивашка попросту не мог вообразить, поскольку за всю свою короткую сиротскую жизнь, кроме медового пряника, ничем иным более и не лакомился.
– Да нет, – разрушил прекрасную картину, возникшую во впечатлительном мозгу мальчика, суровый голос старика. – Федор Иоаннович, нынешний наш царь, как раз и был у батюшки свово за отца посажёного, а перстень тот другому сыну достался, по имени Иоанн, вот как и ты. И не расставался тот с перстнем сим ни ночью ни днем, ибо памятлив и гневен был царь Иоанн Васильевич и вмиг приметил бы, что нет оного перстня на сыновней руке, коли тот снял бы его хоть на миг. Стало быть, он и одарил матушку твою сим драгоценным залогом любви своей царственной, более и быть некому.
– Иоанн, – гордо выпрямился мальчик и озабоченно спросил: – Дедуня, а вот матушка сказывала мне, что в честь брата свово так нарекла меня, кой жизнь свою положил, ее от татара защищая. Дак, может, она допрежь времени не желала тайны сей открыть, а на самом деле нарекла меня в память об отце моем родном? Может, это вовсе и не брат был, кой защищал, а батюшка?
И вновь перед глазами мальчика возникла романтическая картина. Мать его стоит, испуганно прижавшись к плетню, и наблюдает, как русоволосый богатырь в боевом шлеме, на белом коне, с азартным кряканьем, будто вышел позабавиться, срубает головы ненавистных корявых и щупленьких татар, обступивших его и размахивающих кривыми сабельками.
– Не мог то быть отец твой, ибо погиб он, будучи убиен собственным отцом.
– Дак за что ж он его? – жалостно скривилось лицо мальчика.
Надо везет! Только-только нашел родителя-батюшку, ан нет, оказывается, он уже убиен, да еще не кем-нибудь, а родным отцом, стало быть, его, Ивашки, дедом. Жуткое дело. Тут не захочешь, да заплачешь. Все найти и, не успев налюбоваться, разом и потерять.
– Ну-ну, – погладил его по голове Синеус, – може, и ни за что – то дело царское, нам неведомое.
– Дак что ж, что он царь, – плачуще воскликнул Ивашка, – нешто он может ни за что?
– Хороший царь, знамо дело, нет, – рассудительно ответил старик, – а плохой, как твой дедушка, упокой господь его душу и схорони поглубже, дабы не встал ненароком, все возможет, ежели схочет.
– А укорот ему дать?
– Это кто ж царю укорот дать может? – даже заулыбался Синеус. – У него стрельцы, дружина, бояре – сила сильная. Супротив ее не возмочь никак.
– Стало быть, – новая мысль пришла Ивашке в голову, – Митя, царевич, мне дядя родной?
– Точно, – подтвердил серьезно Синеус, – самый что ни на есть родной. Может, потому и схожи вы с ним ликом, что кровь едина.
– Вот он удивится, – радостно засмеялся Ивашка.
– А вот этого не надо бы тебе делать, – посуровел разом Синеус и, молодо вскочив на ноги и заставив подняться мальчика, крепко сжал кисть его руки и властно заговорил:
– Повторяй за мной. Пред всемогущим Небом и Господом-Создателем…
Ивашка испуганно повторил.
– Я, Иоанн Иоаннович, даю страшную клятву… Голос мальчика от волнения прерывался, но он старательно, слово в слово повторял все, что говорил старый Синеус, будучи преисполненным некоего тайного величия торжественных слов:
– Не речь ни единой живой душе ни письменно, ни изустно о великой тайне своего рождения и не упоминать никогда ни в каких разговорах имени своего родителя в два раза более годов, нежели тех, что я уже прожил на белом свете.
– Это сколь же будет? – не понял Ивашка.
– Ну, еще шишнадцать, – пояснил Синеус обычным голосом и легонько щелкнул мальчика по затылку. – Не перебивай, а повторяй далее. – И он вновь возвысил свой хрипловатый голос, который был уже глас. – И буде я, не сумев запереть свои уста печатью молчания, открою сию тайну ранее наложенного на меня срока, да не узреть мне вовек райского блаженства и гореть навечно в геенне огненной. Именем матушки своей…
Тут старик замешкался на секунду и вновь обычным голосом шепнул Ивашке:
– Как бишь ее величали?
– Марфа Петровна, – тоже шепотом ответил Ивашка и вновь принялся звонко повторять за Синеусом:
– …Марфы Петровны, мир праху ее, и дяди моего Иоанна Петровича, безвременно погибшего от рук злых татар, защищая сестру свою и плод, клянусь в нерушимости обета, даденного мной по доброй воле и без принуждения.
– Дедуня, – передохнув немного и отойдя от того торжественного настроения, кое было в нем в момент клятвы, нерешительно переспросил мальчик, – а какой такой плод дядя мой защищал? Яблоки, что ли?
– Дурачок, – усмехнулся Синеус. – Тебя. Ты ведь тогда еще не народился на свет божий. Сам ведь сказывал. Значит, был о ту пору плодом в чреве матушки своей.
– В чреве? – озадаченно спросил Ивашка.
– Ну, в животе, стало быть. Оттуда все и появляются на свет божий.
– Ага, – дошло наконец до мальчика, но вскоре он опять вопросительно поднял глаза на Синеуса.
– Ну что еще?
– А в животе я откуда взялся?
– Ну, завелся там.
– А Митрич раз сказывал, что в погребе у лекаря мыши завелись. Они как, тоже из живота?