— Конечно.
— Наливай… Между первой и второй — промежуток небольшой.
— Не гони лошадей, Прокопушка. Остальное — твоё. Я больше не буду.
— Слушаюсь, товарищ полковник!
— А теперь рассказывай!
— В 1941-м Советы драпали так, что не успели провести мобилизацию… Это ничего, что я так выражаюсь?
— Нормально.
— А когда уже шли назад, на запад, всех наших загребли в армию. Вплоть до 26-го года рождения… Так я попал на фронт. Дошёл до Берлина. Думал, Победа, дембель… Ан нет! Погнали нас на другой конец страны. Летом усиленно обучали премудростям военного дела, хоть каждый из нас давно прошёл огонь и воду, а с началом осени бросили на японских самураев. Там я и получил пулю под сердце… Хочешь, покажу?
— Зачем? Мне, брат, на своём веку всякое видеть приходилось.
— Плесни ещё немного… Чтобы не своей рукой эту отраву…
— Держи.
— Три года по госпиталям валялся. Но выжил. Вернулся домой. Женился. Детки пошли… А тут — Лось, Васька — мой сосед. В то время — сотник УПА; это его настоящая фамилия и кличка одновременно. Так, мол, и так — давай к нам: твой боевой опыт молодым повстанцам позарез нужен… Хватит, говорю, отвоевался, а он: «За Советский Союз кровь проливал, а за вильну Украину не хочешь? Смотри, пожалеешь!» Меня, ветерана двух войн, пугать, сволочь, вздумал… Ну, естественно, вскипел, послал его подальше… А спустя месяц кто-то застрелил из обреза мою мать. Чтобы не подставлять семью, мы с Дембицким ушли в лес. У Лёшки — своя история. Он с фронта уже с женой вернулся. А его родные братья — в УПА. «Сдаст нас твоя москалька!» — «Нет, что вы, она не такая!» Не поверили… Закопали Нину прямо за огородом. Вдвоём мы выследили Лося — и на «гиляку!» [54] Остальные его хлопцы, оставшись без главаря, пришли с повинной… С тех пор на меня в селе многие косо смотрят. Но я не сдамся, не сломаюсь. Наливай!
— Ладно, Прокоп. Пей, но не упивайся. Люську твою ещё любить и любить надо!
— Помочь, что ли, собираешься?
— Нет… Стар я уже.
— А сколько тебе?
— Шестьдесят три.
— Ого… А я тыкаю!
— Ничего. Мы ведь с тобой фронтовики, то есть братья по оружию. А братьям, того, друг другу «выкать» как-то не подобает.
— Точно! А ты где служил? После Сельца?
— Сначала партизанил на границе между Украиной и Белоруссией. Под Шацком. Затем вернулся в контрразведку. Самого Штольце брал.
— Что значит вернулся?
— Я ещё до войны в госбезопасности служил.
— Понял. А этот… Штольце — кто такой?
— Один из главных головорезов Третьего рейха.
— Ну ты, брат, и загнул!
— Правда. Он всей нашей бандеровской сворой заправлял. Вот меня и послали, чтобы его в логове достать и кое-что узнать.
— Что, если не секрет?
— А вот этого я тебе пока сказать не могу…
4
Когда телега под управлением Прокопа вынырнула из леса, поперёк единственной дороги, по которой она непременно должна была пройти, стоял мотоцикл с коляской. Возле него нервно потягивал папироску сухощавый сотрудник милиции с непослушным чёрным чубчиком, выступающим из-под козырька фуражки.
— Участковый! — успел прохрипеть Прокоп в ухо своего попутчика.
— Лейтенант Казаренко! — постреливая карими глазами, представился милиционер. — Ваши документы.
— Ты чё, Владимир Кондратьевич, какие в деревне…
— Тебя я и так знаю. Ваши документы, товарищ!
Ковальчук поднял лежащий на телеге пиджак и, запустив руку в его внутренний карман, достал небольшой аккуратный пакетик, в который заботливая супруга положила паспорт и орденские книжки.
— Орден Красной Звезды, Красного Знамени… Извините, ошибочка вышла.
— Никакой ошибки, товарищ. По заданию командования я служил полицаем в Сельце. И, как видите, успешно. Теперь собираюсь открыть людям правду, выступить перед колхозниками, учениками школы.
— А разрешение на такую деятельность у вас имеется?
— Я думал…
— Индюк тоже думал да в суп попал. Может, рано ещё разглашать тайну?
— Моё руководство ничего против не имеет.
— А с кем вы советовались?
— С Юрием Владимировичем Андроповым…
— Ну, ежели с самим председателем, то, конечно, езжайте… Ещё раз извиняюсь! А вы у нас долго гостить собираетесь?
— Неделю.
— Я приду, послушаю ваше выступление, можно?
— Конечно, дорогой Владимир Кондратьевич.
5
— А всё-таки бдительный у нас народ, — начал философствовать вслух Прокоп. — Не успел человек приехать, и на тебе — сдали, как стеклотару в приёмный пункт! Засёк тебя, Иван Иваныч, кто-то возле сельсовета или Макарыч постарался… Нет, не зря в сорок четвёртом, когда Советы вернулись, у особых отделов очереди стояли. Брат хотел сдать брата! Опередить, чтобы себя оправдать, — у всех ведь рыльце в пушку…
— Про всех — не надо, Прокоп. Как тебя по батюшке?
— Михайлович.
— Война — это дерьмо, Прокоп Михайлович. Кто-то заляпался по самые уши, а кто-то, как мы с тобой, вышел чистым… Относительно, конечно.
— Согласен. Теперь многие хотят отмыться — а дзуськи! Партия чётко следит за чистотой своих рядов. Я хоть и не член, но политику понимаю и одобряю.
— Молодец. Смотри, как село преобразилось! Кругом новенькие фермы, скота племенного много… Опять же — комбайны, трактора. А сад в Велицке какой вырастили — душа не нарадуется! Разве мог землепашец о таком мечтать ещё тридцать лет тому назад?
— Не мог! — Прокоп потянул на себя поводья. — А вот и Сельцо. Может, мы ещё одну приговорим? Ставлю!
— Погодь, успеем глаза залить…
— Зачем ты так, Иван Иваныч? Не ради пьянства, а общения ради. Ведь не каждый день в наших лесах встретишь родственную душу!
— Это правда. Ты тоже в клуб приходи. Там и выпьем, обещаю!
— Когда?
— Может, завтра, может, послезавтра… Как договорюсь с начальством.
— А я как о вашем решении узнаю?
— Народное радио скажет.
— Домовылысь!
6
Пидрижжя и Кашовка — в одном сельсовете. Поэтому клуб на две деревни только один. Пока.
И народу в нём столько, что яблоку упасть негде!
Ковальчук окинул взором зал. В первом ряду вместе с руководителями района сидел его внук, рядом с ним — широкоплечий, улыбчивый мужчина в штатском — начальник управления КГБ в Волынской области. За ними — почти все знакомые лица: родственники, односельчане, друзья детства. Тут же — Прокоп Михайлович, Владимир Кондратьевич и даже Макарович, с которыми он познакомился всего несколько дней тому назад.