Ничего внутри в тот момент, как ни странно, не шелохнулось.
Кто мы теперь друг другу? Старые знакомые. Можно даже поцеловаться.
О ребенке она тогда ничего не сказала. Или что-то было в разговоре? Не помню. Я был слишком не в состоянии напрягаться и вникать. Отряхивал прах со своих ног и сбрасывал кандалы. Это уже не мое, это уже не ко мне! И взлетел.
И почти не вспоминал потом, до самого появления Майки.
Почему она тогда мне ничего не сказала прямо?
Может быть, Гукасян и Коноплев в тот момент еще имелись в наличии, и на них она рассчитывала больше?
Не знаю, и знать не хочу. Один спился, другой сидит.
На выходе из бульварной аллеи меня встретил порыв прохладного и пыльного мартовского ветра. Я на секунду заслонился рукавом, а когда убрал руку, остановился от неожиданности.
Справа от Тимирязева стоял Коноплев. Я сразу понял, кто это. На дне памяти у меня лежала та зимняя картинка, и сегодняшняя весенняя, наложившись на нее, дала эффект абсолютного и мгновенного узнавания.
Он меня увидел и не сдвинулся с места. Тоже узнал? Что она ему тогда обо мне рассказывала? Показывала фотографию? Зачем? Просто догадался, кто я? Нет, кажется, мы все же были в одной большой компании. Я подошел ближе, поскольку это была моя обязанность, ведь это я опоздал на встречу.
Коноплев смотрел на меня напряженно. Спросил:
— А где Нина?
Вопрос, конечно, сбил меня с толку. Я хотел в ответ спросить у него, где Майка, но она сама мне ответила, выскочив из-за памятника, сверкая злыми и веселыми глазами.
Мы с Коноплевым покосились на нее и вернулись к рассматриванию друг друга. Стараясь что-то понять и медленно что-то понимая.
— Ты спился и умер, — сказал я ему.
— А ты утонул в Крыму в бурную погоду, — ответил он мне, дойдя до той же стадии в своих размышлениях, что и я. И мы сразу же покосились на Майку. Она показала мне язык и сказала, почему-то с презрением в голосе.
— Ты знаешь, что брат Эдуарда Шеварднадзе погиб в Брестской крепости?
— Майя, — протянул Коноплев к ней ладонь, чтобы успокоить.
Она резко отпрыгнула в сторону и обижено прошипела:
— Но ты же сам говорил!
— Я это говорил редактору, и…
Майка тут же прислонилась к моему боку и показала Коноплеву язык.
— А мы с дядей Женей обошли всех музыкантов, которым набили морду.
Коноплев посмотрел на меня понимающе, но без приязни.
Мне вдруг пришла в голову мысль.
— Маечка, а дядя… Рудик, ты его знаешь?
— Мама сказала мне, чтобы я об этом не рассказывала. И про тебя, дядя Женя, и про тебя, Вадим Иванович.
— Значит, Гукасян не сидит, — сказал я.
— У него кафэ-е! — укоризненно протянула девчонка.
Вообще-то я не должен был с ним встретиться. Он привел девочку на условленное место, где я должен был забрать ее через пятнадцать минут после того, как он отчалит. Он отчалил. Ему нужно было заскочить в театр Маяковского. Поэтому и встреча была назначена у Тимирязева. Но когда он уже двигался обратно, через сорок минут, он увидел, что девочка все еще трется у памятника. Майка уже успела позвонить матери, мать успела позвонить мне. Я уже вылетел от Петровича. Коноплев позвонил Нине, но ее телефон оказался выключен — и она не сказала ему, чтобы он оставил девочку одну возле памятника. Вот и вся предыстория чуда Коноплевского воскрешения.
— А пойдемте к Рудику, — предложила девочка.
Мы переглянулись с ее вторым отцом.
— Он будет рад!
В этом мы не были уверены, судя по глазам Коноплева, но эта дурацкая история просто нуждалась в каком-то завершении — и чем раньше, тем лучше.
Через час мы сидели в уютном углу кафе Рудика Гукасяна. Он изменился больше, чем я: сильно прибавил в весе и, кажется, в дружелюбии. Если мы с Коноплевым, сделавшимся еще длиннее, чем он казался в ту зиму, держались как бы настороже, с предубеждением, то он выглядел уже все простившим.
Треугольник любовников, превратился в треугольник отцов. Мы сидели за столом, на нем стояла бутылка коньяка «Арарат», так же называлось и кафе, и подавал нам брат Рудика с таким же именем. Опять вокруг Гукасяна роились сплошь соплеменные смыслы.
Мы пили, зубастая девочка ела. Она и от коньяка не отказалась бы, думаю, если бы предложили.
— Значит, меня она посадила? — ласково улыбнулся Рудик.
— Меня вообще… — Коноплев показал на себе вешательное движение.
— А я — утонул. Хорошо хоть в Крыму, а не в проруби.
— К тебе она относится лучше, чем к другим, — сказал Вадик.
Майка как-то утробно хохотнула, а потом заявила:
— Самка богомола пожирает своего мужа не только после соития, но иногда и просто так, если он ей попадется по дороге.
Мы, отцы, переглянулись.
— Она у меня в редакции сидит, когда моя очередь, — пояснил Коноплев и закурил мрачную коричневую сигарету. — Мы составляем сборники для викторин, кроссворды — вот и нахваталась.
— А ты ее держишь на кухне, и она теперь большая кулинарка? — повернулся я к Рудику.
— Разве ее удержишь, — ласково улыбнулся тот. Настолько ласково, что у меня мелькнула мысль — а чем, собственно, он не отец?! Богатый, добрый, явно любит детей. Пусть усыновит, или удочерит, а мы с Коноплевым… а что мы с Коноплевым?!
— Делать экспертизу все же придется, — сказал тот, покрывая дымом три колбаски долмы у себя на тарелке.
— Слушай, ребенок…
— Я не ребенок, я уже девочка.
— Ладно, — кивнул я, — а как же это ты не проговорилась ни разу за все это время, что тебя перебрасывают от папы к папе? Болтала, вертелась и ни разу не прокололась?!
Коллегам тоже было интересно, они перестали есть и курить.
— Нина сказала, что убьет меня. Да я и сама.
— Что сама?
— Лучше, чем дома сидеть да бутылки сдавать и срач вывозить.
Предпоследнее слово было явно не из ее лексикона — не потому что грубое, а потому что взрослое.
— Она что, пьет? — заинтересовался Рудик. — Она ведь была чистюля.
— Запьешь тут. Парикмахерская ёкнулась, долги… — Коноплев снова выдохнул, и с каждым разом его дым становился еще гуще, как будто показывая, как темнеет у него на душе.
— По ней и не скажешь. Выглядит немного сердито, но хорошо. Злая, правда — но никаких признаков распада. Когда-то я был старше ее лет на восемь, сейчас уже, наверно, на пятнадцать, — сказал я медленно.
— Просто это от природы очень сильное и злое животное женского пола! — с неожиданной резкостью обернулся ко мне рыхлый Рудик. Стало понятно, что та история не окончательно им прощена и забыта, только растворилась в раздобревшем теле. И рассчитывать на его великодушное признание отцовства не стоит.