Я сказал, что Эффи ошиблась (не хочу, чтобы мать тревожилась обо мне.) То, что она унюхала, был просто экзотический сорт табака. Сомневаюсь, что матушка мне поверила.
Половина седьмого
Ужасно. Не знаю, что с нами будет. Так жить дальше нельзя.
Вернувшись в полдень, Евфимия вбежала в гостиную и сказала маме:
– Ты слышала, как он снова опозорил нас?
Маме она рассказала чудовищно преувеличенную историю про мою встречу с Фордрайнером, а в конце произнесла:
– Все в магазине говорили о том, как Ричард напал на бедного пожилого джентльмена.
– Бедного пожилого джентльмена! – воскликнул я. – Скорее на мерзкого старого прелюбодея.
– Мама, хуже всего, люди говорят, что пропавший инструмент мистера Фордрайнера как раз тот самый, которым изувечены животные.
Мама повернулась ко мне и сказала:
– Твое поведение становится все более невыносимым. Похоже, что ты отбросил все приличия. Даже после моего предупреждения ты всего лишь вчера постыдно повел себя в отношении гувернантки Гринакров.
Я постарался защититься, но мама подняла руку и продолжила:
– Против тебя есть более тяжкое обвинение, Ричард. От твоей сестры я узнала, что ты опозорил наш дом. Евфимия сказала, что Бетси на тебя жалуется.
Я уставился на Эффи, и она произнесла:
– Служанка рассказала, что ты даришь ей подарки и склонил к совершению разных актов.
Я схватил ее за руку и спросил:
– Что ты имеешь в виду?
Она скорчилась:
– Ричард, мне больно, отпусти. Ты меня пугаешь. Но я говорю правду. Бетси рассказала, как отвратительно ты с ней обращаешься, про грязные вещи, которые ты заставляешь делать.
Я так удивился, что отпустил ее.
Она отскочила в сторону, потирая руку, и добавила:
– Будешь ли ты отрицать, что допускаешь неслыханное распутство с бедным дитя?
– Как ты смеешь! – сказал я. – И какая же ты лицемерная! Ты сама распутница. Все знают, что ты делала в башне с этим человеком.
Она мрачно уставилась на меня.
– С меня хватит, – сказала мама. – Ричард, иди к себе в комнату.
– Нет, – сказал я. – Мама, тебе надо знать. То, в чем обвиняют ее грязные письма, правда. Она встречается с тем человеком. На Бэттлфилд. А потом он ведет ее в башню на холме и… Ну, в общем, он отделал ее для встреч с женщинами. Больше я ничего не скажу.
Они обе посмотрели на меня, Евфимия с ужасом, что я так много знаю, а мама со страхом, что узнала правду.
Потом, к моему изумлению, мама словно полностью потеряла над собой контроль и почти завизжала:
– Теперь все ясно! Автор именно ты. Никто в мире в наветы на Евфимию не верит, разве что сумасшедший, пишущий анонимки.
Она помолчала и сказала более спокойно:
– Я приняла решение. Завтра утром ты уедешь из дома.
Я посмотрел на нее с изумлением.
Потом случилось нечто еще более необычное. Эффи заступилась за меня! Она сказала:
– Мама, ты совершенно не права. Конечно, Ричард вел себя странно, но я не верю ни секунды, что он имеет какое-то отношение к письмам.
Не знаю, кто удивился больше, я или мама.
– Евфимия, ты ошибаешься. В последнем послании к миссис Куэнс, которое она мне показала сегодня утром, точно такие же абсурдные обвинения, против тебя. В самых грубых выражениях. И не только. Оно полно ужасной, совершенно мерзкой ненависти к Мод Витакер-Смит и ее семье за то зло, какое они нам причинили.
– Это доказывает, что я не могу быть автором, – возмутился я. – Я понятия не имею, что такого они сделали!
– Неужели? – сказала мама. – Неужели твой друг не рассказал тебе всю историю?
Бартоломео? Как он мог? Я не виделся с ним с тех пор, как вернулся.
– Я не разговаривал с ним.
Мама посмотрела с таким откровенным недоверием, что я замолчал, но не потому, что солгал, а потому, что не мог выдержать ее взгляда.
– Ты с ним переписывался, – холодно произнесла мама. – Но, помимо всего, меня убедило одно, и бог свидетель, что я не хотела убеждаться. Когда мы пошли на чай с миссис Куэнс, ты дразнил ее словом «пиитствовать». Немного позднее мерзкий вариант слова появился в одном из писем, какое она показала мне этим утром.
– Мама, я не знаю, о чем ты. Выходит, что я не могу защититься.
– Нечего защищаться. Доказательств предостаточно – параллели с письмами, твое странное поведение, то, что ты делал с Бетси, и обвинение мистера Фордрайнера, что ты украл инструмент, которым совершались злодеяния. Я решила, Ричард, и окончательно. Завтра утром ты уедешь. Могу снабдить тебя несколькими соверенами. Ты уедешь из нашего дома и из этого района. Поезжай в Торчестер и садись на поезд куда-нибудь. Не знаю, куда, и, если честно, мне все равно. Но отсюда ты уедешь ради сестры и, раз уж так вышло, ради меня.
Не успел я ответить, как Евфимия сказала:
– Нет, мама! Позволь ему задержаться еще немного.
Мама осталась непреклонна.
Эффи повернулась ко мне:
– Ричард, оставь нас.
Я повиновался.
Одиннадцать часов вечера
Выходит, моя собственная мать думает, что я сумасшедший, разгуливающий по ночам! Разве мама не должна оставаться верной сыну до самого конца?
Меня даже Бетси предала. «Думала, я вам нравлюсь». И я не заставлял делать то, чего ей не хотелось.
Они закрылись в комнате на полчаса. Надо попытаться узнать, о чем они говорят.
Половина двенадцатого
Постыдным образом я подслушивал под дверью, но ничего не расслышал, кроме бормотания. Потом услышал быстрые шаги и поспешил в прихожую. Мама быстро вышла. Проходя мимо, она вздрогнула, увидев меня, и бросила такой усталый, измученный взгляд, что я почти простил ей все жестокие слова. Захотелось пройти за ней, но Евфимия поспешила и схватила меня за руку:
– Пусть она идет, Ричард. Хочу с тобой поговорить.
Сестра почти втолкнула меня в гостиную. Мы сели, и Евфимия сказала:
– Тебе не надо уезжать. Я убедила маму, что ты не писал анонимок и не делал ничего дурного.
Я не знал, с чего начать. Если все так, то почему мама выглядела постаревшей на десять лет?
– Что ты ей сказала? – спросил я.
– Не бери в голову, и я не хочу, чтобы ты ее расспрашивал. В любом случае она тебе не скажет.
Хочу дождаться, пока Эффи уйдет спать, и попытаюсь поговорить с мамой.
Четверть часа после полуночи
Я прокрался по коридору, очень тихо постучал в мамину дверь и вошел. В гостиной было пусто. Я постучал в спальню и осторожно приоткрыл дверь. Матушка лежала на постели одетая, держа в руке открытую бутылку вина, почти пустую, и стакана у нее не было. Она бросила на меня встревоженный взгляд и нахмурилась. Никогда не видел ее такой, если не считать той ночи, когда я приехал из города. Но теперь было еще хуже.