– Итак… Моислав, – мрачно произнес старший жрец, кивая на стоящего обок чародея мальчика. – Забирай своего ученика и увози в воспитательный дом. До чего же он неприятный мальчишка… Не представляю, как его эти дни могла слушать ее ясность… Да по прибытии непременным образом накажи, чтоб более не желалось сбегать и особлива врать. А наратники, – и вещун легохонько качнул головой, тем движением давая указание Туряку, стоящему немного правее дорожки. – Проводят вас до воспитательного дома, дабы мне было спокойней… Мне и божеству… Ну, а тебе, мальчик я скажу одно… Благодари Богов за то, что они свели тебя с божеством. Учись хорошо и более не лги и тогда в благодарность, что все эти дни ты снимал тоску с ее ясности я, к пятнадцати твоим годам, пристрою тебя в команду летучего корабля.
– Благодари. Благодари его святость за доброту и щедрость, – торопливо молвил Моислав и пихнул отрока в спину, повелевая склониться от той благодушности вещуна еще ниже.
Лихарь тотчас согнулся как можно ниже, свесив свою голову, похоже, к самим ногам и чего-то невнятное забормотал. Неспешно между тем к скамейке подошел Таислав, принеся в руках маханький ларчик обитый красным бархатом и подавая его старшему жрецу, произнес:
– Ваша святость, повозка для отправки мальчишки в воспитательный дом готова. – Он на миг прервался, на всякий случай склонился, и дрогнувшим голосом добавил, – одначе как же ее ясность?
– Ну, раз готова, – не терпящим возражения тоном отметил Липоксай Ягы, – то и отправляйтесь Моислав. – Теперь и наставник Лихаря, вторя своему ученику, согнул спину как можно сильнее, понеже никогда даже не помышлял об оказанной ему чести, увидеть, да еще и говорить со старшим жрецом. – А я отвлеку наше божество, – дополнил Липоксай Ягы, и, сняв золотой крючок с заглушки на ларчике, приоткрыл крышечку, с теплотой воззрившись на столь красивый золотой браслет и кольцо. – Ее ясности и вовсе не надобно общаться с этой чернью.
Вещун замолчал, поднял глаза и воззрился, словно сквозь склоненного отрока и его наставника, так вроде их и не было пред ним. Он неспешно поднялся со скамьи и направился по дорожке к беседке, потому как увидел, что оттуда наконец вышли беседующие Прокуй и Довол.
Липоксай Ягы само собой разумеется, смог отвлечь свою любимую Есиньку от мыслей о Лихаре. И мальчик желая того или не желая уехал в воспитательный дом так и не решившись убежать али как подать о себе напоминание. Старший жрец, подарив божеству подарок и утешив, погодя унес ее на руках на брег озера, где они вместе кидали камушки в водицу и Есислава кормила его из ларя левашой из малины, выбирая самые, как ей казалось ровные лепешки, рдяно-переливающиеся, приготовленные из толченных и высушенных ягод. Ну, а когда стемнело и они поужинали, пришли к своей любимой скамейке, чтобы вместе… вдвоем встретить приход столь любимой Есиславушкой ночи.
– Мальчик так много пропустил. Почти два месяца бродяжничал, – весьма настойчиво говорил Липоксай Ягы, чтобы окончательно утвердить в разумности своих слов отроковицу. – Ему надобно вернуться, его пестун на том настаивает. Он просит завтра по утренней зорьке разрешить им отбыть в воспитательный дом.
– Как завтра? А я, что даже не попрощаюсь с Лихарем? – взволнованно переспросила Есинька и дернулась, вкладывая в это движение все свое огорчение, что расставание с отроком к коему она так прониклась жалостью, произойдет столь скоро. – Как жаль… А знаешь, Ксай, он такой несчастный этот Лихарь. У него нет отца, матери… как у меня.
– У тебя есть отец, – перебивая воздыхания божества, молвил Липоксай Ягы. – Твой Отец сам Бог Огнь.
– Лучше бы мой отец был ты, – шепнула слышимо лишь для вещуна девонька, и, отодвинувшись от него в свете вышедшего половинчатого Месяца и худеющей Луны, всмотрелась в дорогое ей лицо. – Ты столько для меня делаешь, так любишь. А Бог Огнь, это кого нельзя даже увидеть. Да и потом, Дажба, сказывал, Огнь далеко от Солнечной системы. Он даже не в Млечном Пути. Огнь оставил заботу обо мне на трех младших Богов: Стыня, Дажбу и Круча… и тебя… тебя, мой дорогой, Ксаечка. Давай с тобой Ксаечка больше не будем никогда расставаться. Потому как когда ты уезжаешь, я так тоскую… Та тоска она меня точно съедает… Знаешь, словно я потеряла когда-то, что-то вельми мне дорогое. И не могу увидеть, обнять… А посему когда нет тебя, та грусть много раз становится сильнее и порой даже болит голова.
– Хорошо… хорошо, моя милая Есинька, моя душа… моя доченька, – полюбовно протянул Липоксай Ягы, и, обняв девочку слился с ней в одно-единое целое… нераздельное существо, оным может быть лишь дитя и родитель.
А высоко с небес, с вращающегося спутника Месяц, и сияющей, яркой четвертой планеты, за Есинькой приглядывали, всякий миг, необычные создания более близкие по своему творению и функциям к Творцам Богам, ведающие как важно то, что составляет ее естество. Где-то вдали и это уже на самой планете Земля, населенной всякими удивительными созданиями, может подле раскиданных вблизи гор, покрытых густыми травами, лесами али просто вытесанных из цельного камня подпевали ночной горной прохладе птицы. Они резкими своими окриками инолды вспугивали царящую на планете тишину, али вспять поддерживали раскатистым звучанием парящую благодать. Легкий ветерок едва колыхал травушки, перебирал листву, поигрывал зябью по глади озерной воды и шептал о чудесной, мудрой и величественной природе созданной Зиждителями, старшим из которых был Господь Перший, ошибочно дарицами названный темным.
И с тем же густым дуновением ветра, что перелистывал колебание ветвей… проходили дни, недели, годы… как порой… как и всегда, незамеченные живущими созданиями Земли, неважно люди это… звери… птицы… насекомые… иль даже дерева.
Прошли дни, недели и годы… Еси уже не просто подросла, она стала взрослой девушкой, набравшейся к двадцати годам красоты, однако сберегшей те самые черты образа, которые скорей всего не столько несли ее гены, сколько роднили с Богами обитающую в ней лучицу. Когда-то мучившие судороги, под неусыпным вниманием кудесников, и, несомненно, опытным присмотром бесиц-трясавиц прекратились. Крушец, слишком рано попробовавший свои силы, чтобы уберечь от гибели плоть, полностью восстановился, и был готов, как считали Зиждители, к тому, чтоб за него вступили в соперничество. Одначе, его тоска о Богах и в первую очередь о Першем, привела к тому, что Есислава выросла замкнутой юницей, почасту остающейся один-на-один с собственными мыслями, глядящей в ночные небеса и откровенной, близкой бывшей только с Липоксай Ягы.
Перед ее двадцатилетием, оное Боги считали от рождения, Еси изъяли с Земли и не только Перший, Небо, Асил проверили состояние Крушеца, но и особому осмотру его подвергли бесицы-трясавицы, не выявив в здоровье лучицы каких-либо отклонений. Зиждители, оставшись довольными тем обстоятельством, объявили о начале соперничества… Хотя оно, это самое соперничество, на самом деле началось еще тогда, когда в жизни Владелины, бесценный Крушец подал зов, возвестив всей Вселенной, величаемой Всевышним, что он жив. Однако после официального объявления о соперничестве за лучицу, Дажба снял с девочки Лег-хранителя, и теперь спокойной, умиротворенной жизни Есиньки пришел конец. Правда, о том ни она, ни Крушец не ведали… Крушец обобщенно лишь из-за которого и было затеяно сие соперничество… чтобы драгоценное, любезное божество могло взрасти.