Прошло еще время. Воздух нежно шептал, проводя рекогносцировку границ и одиночества в комнате, пробуя на прочность потолок, тычась в углы, подметая пол, измеряя тела, вороша волосы, облизывая кожу. Два человека дышали: один из них с усилием, другой — едва. Видимо, лингвист высказал все, что намеревался, и теперь блуждал в собственном стоическом отчаянии.

— К тому же, — добавил он, перед тем как Питер впал в забытье, — я терпеть не могу людей, которые отказываются со мной выпить.

24
Техника Иисуса

Ночь обещала длиться гораздо дольше. Намного, намного дольше. Мрак должен был держать его в плену сотни, может, даже тысячи лет, пока не грянет день, когда Господь призовет всех мертвых восстать.

Это-то и сбивало Питера с толку, когда он открыл глаза. Он должен был находиться под землей или под каким-нибудь покрывалом в неосвещенном доме заброшенного города, быть еще не разложившимся куском инертной массы, не способной ни чувствовать, ни видеть. Откуда этот яркий свет? Да еще такой ослепительно-белый, намного ярче неба.

Это не был свет загробной жизни, это был свет больничных ламп. Да, теперь он вспомнил. Он сломал обе лодыжки, убегая от полиции, и теперь он в больнице, его накачали анестетиками, чтобы эти фигуры в масках могли собрать воедино осколки его костей. Теперь не побегаешь, придется с этим смириться. Над его лицом проплыло женское лицо. Лицо прекрасной женщины. Она склонилась над ним, словно над младенцем в колыбели. На груди у нее табличка с именем «Беатрис». Медсестра. И она сразу понравилась ему, словно он только и ждал, чтобы она явилась и круто изменила его жизнь. Может, он даже женится на ней когда-нибудь, если она согласится.

— Би, — прохрипел он.

— Ну-ка, еще разок, — сказала женщина.

Лицо у нее округлилось, изменился цвет глаз, шея стала короче, прическа сама собой превратилась в мальчишескую стрижку.

— Грейнджер, — сказал он.

— Угадал, — устало отозвалась она.

— Где я?

Свет резал глаза. Он повернул голову набок, к бледно-зеленой хлопковой наволочке.

— В изоляторе, — сказала Грейнджер. — Эй, не дергай рукой, там у тебя катетер.

Он повиновался. Тоненькая трубочка качалась у его щеки.

— Как я сюда попал?

— Я же обещала, что буду всегда присматривать за тобой, — ответила Грейнджер и, помолчав, прибавила: — Чего нельзя сказать о Боге.

Он опустил руку с капельницей на покрывало и улыбнулся:

— А может, Бог действует через тебя.

— Н-да? Ну, кстати говоря, есть лекарства от подобных мыслей. Луразидон, азенафин. Могу выписать в любое время, только скажи.

Все еще жмурясь от света, он повернул голову, чтобы взглянуть на упаковку с раствором, питавшим его вену. Жидкость была прозрачной. Глюкоза или физраствор, не кровь.

— Что со мной? — спросил он. — Я отравлен?

— Нет, не отравлен, — сказала Грейнджер с легким раздражением в голосе. — Просто обезвожен, вот и все. Ты пил недостаточно. И чуть не умер.

Он рассмеялся, но смех сменился всхлипами. Он прижал руку к груди, как раз там, где раньше находился чернильный крест. Ткань была липкой и холодной. Он проливал самогонку Тартальоне себе на подбородок и на грудь, делая вид, что пьет. Здесь, в стерильной, кондиционированной палате от сладковатого запаха браги спирало дух.

— Вы привезли Тартальоне? — спросил он.

— Тартальоне? — Голос Грейнджер слился с приглушенными возгласами из другого конца палаты — они были не одни.

— Ты его не видела?

— А он там был?

— Да, он там был, — сказал Питер. — Он там живет. Среди развалин. Он не в своем уме, похоже. Наверное, его необходимо вернуть домой.

— Домой? Да уж, представляю себе, — горько вздохнула Грейнджер. — Кто бы мог подумать.

Скрывшись из его поля зрения, она сделала что-то, он не понял что, — произвела некое эмоциональное, даже яростное движение, раздался оглушительный грохот.

— Грейнджер, у вас все в порядке? — послышался мужской голос, участливый и встревоженный одновременно.

Новозеландский доктор. Остин.

— Не трогайте меня, — сказала Грейнджер, — все хорошо. Хорошохорошохорошо.

И тут Питера внезапно осенило, что не только его одежда источает спиртовый дух. В воздухе висел острый запах, будто от свежеразорванного пакета хирургических салфеток, а может, это был запах нескольких порций виски. Виски, выпитого Алекс Грейнджер.

— А может, Тартальоне нравится жить там, где он сейчас, — сказал женский голос.

Медсестра Флорес говорила спокойно, словно обращалась к наивному ребенку, который настаивает, чтобы кто-то немедленно залез на дерево и снял оттуда бедного котенка.

— О да! Уверена, он доволен как удав, — парировала Грейнджер; сарказм ее так стремительно хлынул через край, что Питер уже не сомневался: она под градусом. — Доволен, как свинья в грязи. «Как свинья в грязи» — это же каламбур, да? Или не каламбур... Наверное, это ироническая метафора? Как бы вы это назвали, а, Питер?

— Может, дадим нашему пациенту чуть больше времени, чтобы прийти в себя? — предложил Остин.

Грейнджер пропустила это мимо ушей.

— Тартальоне был истинный итальянец, кто-нибудь из вас знает, что это такое? Типа подлинный. Он вырос в Онтарио, но родился в... я забыла название где... он мне рассказывал как-то.

— Наверное, это не слишком существенно в нашей теперешней работе, правда? — предположил Остин.

Его мужественный голос вдруг обрел слегка плаксивые нотки. Он явно не привык иметь дело с безрассудными коллегами.

— Правда, правда, — кивнула Грейнджер. — Мы все родом из ниоткуда, я забыла, простите. Мы — чертов Иностранный легион, как любит талдычить Тушка. И вообще, кто захочет домой, когда там все так херово, а здесь все так фантастически прекрасно. Только какой-нибудь чокнутый, правда?

— Грейнджер, пожалуйста! — предостерегла ее Флорес.

— Не говорите так, — попросил ее Остин.

Грейнджер разрыдалась:

— Где ваша человечность, люди? Да вы просто, блин, не люди!

— В этом нет нужды, — сказала Флорес.

— Да вы-то что знаете о нужде? — кричала Грейнджер, уже в истерике. — Уберите от меня свои лапы!

— Мы вас не трогаем, мы вас не трогаем! — затараторил Остин.

Еще что-то с грохотом свалили на пол, наверное металлическую стойку для капельницы.

— Где мой папа? — кричала Грейнджер, давясь слезами. — Я хочу к папе!

Грохнула дверь, и в палате стало тихо. Питер даже не был уверен, что Остин все еще здесь, но ему казалось, что назойливая Флорес суетится где-то рядом, вне его поля зрения. Шея у него задеревенела, голова пульсировала болью. Жидкость из пакета неторопливо капала в вену. Когда она выкапала вся, пакет слипся и сморщился, как презерватив, и Питер попросил разрешения уйти.