Он взглянул на Любителя Иисуса—Один, чтобы понять, насколько тот обеспокоен этим душераздирающим зрелищем. Наверное, когда Любитель—Один уходил сегодня утром, покойница была чиста от паразитов, и они воспользовались случаем в его отсутствие. Если и так, то Любителя—Один отнюдь не возмущал этот кишащий рой. Он созерцал насекомых умиротворенно, как будто это были цветы на кусте. По правде сказать, эти комахи в красоте ничуть не уступали цветам: радужные крылышки, сверкающие панцири лавандового и желтого цветов. И жужжали они очень мелодично. Они усыпали каждый дюйм мертвого тела, и от этого оно казалось шевелящейся и дышащей статуей.
— Ваша мама... — только и выдавил из себя Питер.
— Моя мама умерла... — сказал Любитель—Один. — τолько τело ее оςτалоςь.
Питер кивнул, силясь скрыть тошнотворный восторг, который вызывали в нем полчища насекомых. Философское отношение Любителя—Один в этой ситуации было именно таким, какое Питер сам постарался бы ему внушить, если бы тот обезумел от горя. Но тот факт, что Любитель—Один вовсе не обезумел от горя — или, во всяком случае, таковым не казался, — озадачил Питера. Одно дело проводить панихиду среди неверующих работников СШИК, убеждая их в том, что тело — это всего лишь транспортное средство, несущее бессмертную душу, но совсем другое — стоять рядом с тем, кто настолько глубоко к сердцу принимает этот принцип, что способен созерцать тело своей матери, облепленное насекомыми с головы до пят. Питер посмотрел на стопы покойницы: комахи, увлеченные неустанной поживой, не тронули пальцы ног. Пальцев было восемь — маленьких и узеньких. Он-то думал, что раз на руках у оазианцев по пять пальцев, значит и ноги у них пятипалые. Осознав, как сильно он ошибался, Питер осознал и то, насколько он еще далек от истинного понимания этих людей.
— Простите меня, Любитель—Один, — сказал Питер, — но я не помню, встречался ли я прежде с вашей матерью?
— Никогда, — ответил Любитель—Один. — Дойτи до нашей ζерковь... ςлишком далеко.
То ли оазианец иронизировал, имея в виду, что у его матери никогда не находилось достаточно весомого повода, чтобы посетить церковь, то ли, может, она в буквальном смысле была слишком слаба или больна, чтобы пройти это расстояние... Скорее всего, именно в буквальном.
— Моя мама начинаеτ — τолько начинаеτ — поςτигаτь Ииςуςа, — пояснил Любитель—Один.
Мягким круговым движением руки он словно обозначил медленное и не всегда плавное продвижение вперед.
— Каждый день мы уносили τвои ςлова из ζеркви в наших руках и неςли их ей. Каждый день ςлова были ей пищей. Каждый день она вςе ближе подходила к Богу.
Он повернул лицо в сторону Питеровой церкви, как будто провожая взглядом мать, идущую к ней.
В последующие несколько дней Питер постиг, что на самом деле означает слово «урожай». Он понял, что приглашение Любителя Иисуса—Один посмотреть на тело не имело ничего общего с эмоциями. Цель у этого посещения была сугубо образовательная.
Высадка насекомых на плоть была лишь первым шагом в рачительном до мельчайших деталей хозяйствовании оазианцев. Питера просветили, что тело было обмазано ядом, отравившим жуков, так что кладку яиц они завершали уже полудохлыми, неспособными взлететь. Оазианцы собирали насекомых и с большой осторожностью разбирали на части. Лапки и крылышки перемалывались и высушивались, после чего из них делались устрашающе мощные приправы — одной щепоткой можно было ароматизировать целую бочку пищи. Тельца выделяли густой нектар, который смешивали с водой и белоцветом, чтобы изготовить мед, или обрабатывались до получения ярко-желтого красителя. И пока все члены оазианского сообщества были заняты переработкой насекомых в годные к употреблению материалы, яйца насекомых были заняты созреванием. Питера регулярно приглашали посмотреть, как идут дела.
Подобно большинству своих знакомых, за исключением одного откровенно чокнутого школьного учителя биологии, Питер не слишком жаловал опарышей. Признать смерть и разложение естественными явлениями было бы шагом мудрым и практичным, но вид этих предприимчивых личинок всегда вызывал в нем отвращение. Однако личинки на теле матери Любителя—Один были такими, каких Питер никогда еще не видел. Они были неподвижными и толстыми, рисово-белыми, каждая размером с фруктовое семечко. Их были тысячи тысяч, тщательно упакованных в перламутровую оболочку, и при длительном и пристальном взгляде они казались вовсе не опарышами, а просыпавшейся из рога изобилия малиной-альбиносом.
И этот урожай тоже был собран оазианцами.
Когда с тела матери Любителя—Один собрали всю дань, которую оно способно было отдать, оно осталось лежать на земле, иссякшее, опустошенное, в тени мягко колышущихся одеяний, развешенных на бельевой веревке неподалеку. Поскольку она была единственным представителем оазианской расы, которого Питеру довелось наблюдать полностью обнаженным, он не мог сказать, что именно из увиденных им несуразностей является следствием разложения, а что можно было бы найти под одеждой любого живого и здорового оазианца.
Ее плоть, пахнувшая брожением, но не смердящая, посерела, как высохшая глина, и была изрыта ямками и полостями. У нее не было ни грудей, ни чего-то еще, обозначавшего ее принадлежность к женскому — или мужскому — полу. Имевшаяся у Питера в голове парадигма основывалась на фотографиях трупов тех, кто умер от голода в концентрационных лагерях, — иссохшая плоть с тонким пергаментом кожи, не дающей костям распасться. Сейчас перед ним предстало совсем иное. У матери Любителя—Один, скорее всего, не было ни ребер, ни скелета — только твердая плоть, которая подверглась разжижению. Из проеденных в ее руках и ногах отверстий сочилась рубчатая черная субстанция, похожая на лакрицу «Чудовище», — первое, о чем он подумал, подавляя дрожь, но затем ему в голову пришло слово «CTeatura» («создание», напомнил он себе).
— τеперь мы положим ее в землю, — сказал Любитель Иисуса—Один на третий день.
В его голосе не было ни безотлагательной решимости, ни церемониальной значительности, было даже неясно, что означает слово «теперь» в данном контексте. Насколько Питер знал, могилы никто так и не вырыл, и вообще не было видно никаких признаков подготовки сообщества к похоронному ритуалу
— Хотите, чтобы я... сказал что-нибудь на похоронах? — спросил Питер.
— На похоронах?
— По традиции у... — Он осекся. — Когда христиане... — начал он заново и снова запнулся. — Там, откуда я родом, когда человек умирает, кто-нибудь обычно произносит речь перед тем, как тело предадут земле. В этой речи рассказывается об умершем, и все — его семья и друзья — стараются вспомнить что-нибудь особенное об этом человеке.
Любитель—Один вежливо покачал головой.
— τы не знал моей мамы, — напомнил он с убийственно очевидным здравомыслием.
— Это правда, — согласился Питер, — но вы могли бы рассказать мне о ней, а я смог бы сделать из этого... речь. — Ему самому казалось абсурдом подобное предложение.