Он застегнул сандалии (желтые башмаки были слишком прекрасны для грязной работы), гладко причесал волосы, откусил пару раз от темно-коричневой субстанции, похожей на хлеб из грубой ржаной муки, которую Любители Христа называли Хлеб Наш Насущный, и вышел.
Дождь уже стихал. Дождевые водовороты все еще выписывали удивительные фигуры в воздухе, но некоторые из радуг уже испарялись, и сила ливня падала, Питер это чувствовал кожей. Он уже знал, что ливень продлится еще несколько минут, а потом небо на время прояснится, если «прояснится» — верное слово для неба, всегда подернутого влагой. Потом дождь еще раз вернется, потом будет сухо около двадцати часов, а потом польет еще два раза. Питер уже уловил расписание. Стал почти что местным жителем.
Через три часа, если бы он считал часы, Питер вернулся с белоцветных полей. Руки до предплечий были покрыты бело-серыми хлопьями пудры от растений, которые он собирал. Дишдаша от груди до живота стала такой грязной от кип бело-цвета, который он грузил на транспортировочные сетки, что чернильное распятие исчезло из виду. Ниже, там, где его колени касались земли, ткань стала липкой от сока и грязи. Частички пыльцы слетали с одежды во время ходьбы.
Миновав окраину поселения, Питер пересек полоску прерии между поселком и церковью. Все более осознавая свою неопрятность с каждым шагом, он вперялся в небеса, ища признаки приближающегося дождя, который должен был полить очень скоро. Дождь вымоет его до блеска. Все, что ему понадобится, — это постоять обнаженным под ливнем и потереть руками тело — может быть, с помощью куска мыла, захваченного из дому. Он постоит около церкви, и дождь омоет его, а когда он станет чистым, то протянет дождю одежду, тот и ее отстирает. Потом будет долгий солнечный период, превосходная сухая погода.
Когда он шел по пустоши, взгляд фокусировался на силуэте церкви, и, в нетерпении оказаться там, он сорвал одежду и потряс ее, чтобы стряхнуть излишки грязи.
— Тпру! — раздался голос.
Питер обернулся. Почти в двадцати метрах слева от него, припаркованный у стены с давно исчезнувшим приветственным граффити, стоял микроавтобус СШИК. А рядом с автомобилем, облокачиваясь на серый металл корпуса, стояла Грейнджер, прижимая к груди большую бутылку воды.
— Извините, что прервала вас, — сказала она, не отрывая взгляда от его лица.
Он прижал одежду к гениталиям.
— Я... я работал, — сказал он, приближаясь к ней маленькими неуклюжими шажками. — В поле.
— Похоже на то, — ответила она и еще раз глотнула из бутылки. Уже почти пустой.
— А... Будьте снисходительны ко мне, — сказал он, указывая на церковь рукой, свободной от одежды. — Мне просто надо помыться и еще кое-что. Я могу заняться этим, пока вы будете раздавать лекарства.
— Передача лекарств давно завершена, — сказала Грейнджер. — Два часа назад.
— А провизии?
— Тоже. Два часа назад.
Она допила воду, задрав бутылку почти вертикально. Белое горло пульсировало, когда она глотала. Пот мерцал на веках.
— Ох, боже... мой, — сказал он, предчувствуя наплыв сложностей. — Извините.
— Сама виновата — надо было журнал захватить, — сказала она.
— Я просто потерял... — Он мог бы развести руками, если бы одна из них не прикрывала срам.
— Чувство времени, — подтвердила она, будто можно было выиграть несколько драгоценных секунд, закончив за него предложение.
На пути к базе СШИК Грейнджер злилась меньше, чем ожидал Питер. Возможно, она уже прошла все стадии — раздражение, нетерпение, гнев, беспокойство, скука, безразличие — за эти два часа ожидания и теперь витала выше всего этого. В любом случае сейчас она была настроена довольно незлобиво. Может быть, то, что она застала его в столь беззащитном состоянии и заметила его сморщенный пенис, отчаянно цепляющийся за волоски на лобке, подобно белесому садовому слизню, изменило ее настроение на милосердно-снисходительное.
— Вы похудели, — отметила она, когда они мчались по ровной безликой земле. — Вас там кто-нибудь кормил?
Он открыл было рот, дабы уверить ее, что питался по-королевски, но сообразил, что солжет.
— Я не объедался, — сказал он, положив руку на живот под ребрами. — Просто... перекусывал; наверно, так это можно назвать.
— Вашим скулам это на пользу, хорошо очертились, — заметила она.
Инстинктивно он оценил внешность Грейнджер. Ее скулы хорошо не выглядели. Лицо Грейнджер принадлежало к тому типу лиц, которые хороши, если только соблюдать диету и не стареть. Как только возраст или излишнее потакание слабостям заполнит ее скулы и утолстит шею, даже чуть-чуть, она перейдет границу от сказочной привлекательности к мужеподобной некрасивости. Ему стало жалко ее — жалко, потому что ее физиологическая судьба могла быть предугадана всяким, кто удосужится на нее взглянуть; жалко, потому что генетика безжалостно указала пределы того, что задумала с ней сделать в ближайшие годы; жалко, потому что он понимал: сейчас она на пике своей красоты, все еще не реализованной. Он подумал о Беатрис, чьим скулам позавидовала бы французская певица. По крайней мере, эти слова он говорил ей иногда, сейчас он не мог вспомнить скулы Би. Смутный, все больше импрессионистский лик жены мелькал в его мыслях, полустертый солнечным светом, льющим через ветровое стекло, и клубком недавних воспоминаний о лицах Любителей Иисуса. Обеспокоенный, он постарался представить Би, максимально сфокусировавшись.
Низка жемчуга во мгле иных времен и мест, белый лифчик со знакомой плотью внутри. Любитель Иисуса, просящий его окрестить. Незнакомый оазианец — нет, оазианка! — в поле, протянувшая ему клочок ткани с накорябанным словом คคڇ๙ฉ้, постучавшая по груди и сказавшая «Мое имя». «Повтори», — ответил он, и, когда она повторила, он скривил рот, язык, челюсти, каждый мускул на лице и сказал: «คคڇ๙ฉ้» или что-то в этом роде — достаточно похоже, чтобы она одобрительно захлопала руками в перчатках. คคڇ๙ฉ้. คคڇ๙ฉ้. Она, верно, думает, что он забудет ее имя, как только она уйдет. Он должен доказать, что она ошибается.
— Эй, вы еще тут? — раздался голос Грейнджер.
— Простите, — очнулся он от забытья.
Восхитительный запах обласкал его ноздри. Хлеб с изюмом.
Грейнджер открыла пакет и уже принялась жевать первый ломоть.
— Угощайтесь.
Он взял немного, стыдясь грязных ногтей, касавшихся пищи. Хлеб был нарезан толстыми ломтями, в три раза толще, чем оазианский, и был расточительно упругим, будто вышел из печи минут пятнадцать назад. Он засунул ломоть в рот, неожиданно проголодавшись как волк.
Она хихикнула:
— Могли бы попросить немного хлебов и рыбы.
— Оазианцы заботятся обо мне, — запротестовал он, проглотив кусок, — но они и сами не большие едоки, и я как бы... втянулся в их привычки. — Он достал еще один ломоть хлеба с изюмом. — И я был занят.