— Они почти каждый день работают на открытом воздухе.
— Ну?
— Да.
— И что делают?
— Выращивают и собирают урожай, чтобы сделать для нас еду.
Бернс съела несколько ложек десерта.
— А знаете, я объездила все поселение по периметру и нигде не видела ни плантаций, ни огородов — ничего.
— Это потому, что они прямо в центре.
—В центре?
— В центре поселения. — Питер глубоко вздохнул, пот разъедал ему лоб. — Разве мы это уже не проходили?
— Наверное, с другой женщиной, милый.
— Не называй его милым, — предупредил Тушка. — Он священник.
— Поля находятся внутри поселка, — объяснил Питер. — Все здания построены вокруг них.
— Вполне логично.
— Логично? Почему?
— Они очень скрытные.
Питер отер рукавом пот со лба:
— Не поэтому...
Он не договорил, ослаб. Флотилия детишек пришла на подмогу Синатре, подпевая в припеве «Больших надежд». Под их напором у Питера разом пропало всякое желание объяснять особенности сельского хозяйства оазианцев.
Бернс встала и гаркнула на весь зал:
— Эй, Станко! А поставь-ка что-нибудь инструментальное, а то пастор мучится.
— Да нет, в самом деле, что вы... — запротестовал Питер, когда все, кто был в кафетерии, обратили свои взоры на него. — Не надо...
Но он почувствовал облегчение, когда голоса Синатры и школьного хора исчезли на полуслове и вместо них забрень-кало фортепьяно под баюкающий шелест маракасов.
Бернс снова уселась и разделалась с десертом. Тушка доел остатки болоньезе. Питер проглотил всего несколько кусочков блина и наелся. Он откинулся на спинку стула, и дружеские разговоры десятков людей зашелестели мимо его ушей: легкая смесь технического жаргона, болтовни о еде, вежливых споров насчет практического решения каких-то задач и бессмысленная мешанина еле слышных слов и фраз, и все это переплеталось с бразильской самбой.
— А какую музыку вы любите, Питер? — спросила Бернс.
— Э-э...
В голове у него было пусто. Имена и названия, которые он прежде мог бы выпалить одним духом, стерлись из памяти напрочь.
— Если честно, — сказал он, набрав воздуха побольше, — я не большой ценитель записей. Я больше люблю живую музыку, люблю присутствовать при исполнении. Таким образом наслаждаешься не столько музыкой, сколько торжеством самого момента, когда люди делают что-то вместе на публике. Что-то может пойти ужасно неправильно, но благодаря сочетанию таланта, доверия и энтузиазма выходит великолепно.
— Ну, тогда вам стоит вступить в наш хоровой клуб.
— Хоровой клуб?
— Да, у нас группа. Мы встречаемся каждые сто восемьдесят часов и поем хором. Совершенно неформально. Вам бы понравилось. Вы тенор?
— Я... пожалуй, да.
— А Би-Джи самый басовитый бас, какой вы когда-нибудь слышали. Вам надо послушать, как он поет.
— Я бы охотно.
— И Синатру мы не исполняем.
— Это обнадеживает.
— Я надеюсь. — Голос ее звучал абсолютно искренне.
Питера внезапно осенило, что она старается не дать ему оторваться от людского сообщества, остановить его превращение в аборигена.
— А много народу приходит? — спросил он.
— Зависит от загруженности. Но меньше шести не бывает. Иногда до десятка набирается. Никому не отказываем, Питер. Это полезно для души. Если вы не рассердитесь, что я так говорю.
— А Тушка поет с вами?
Тушка заржал:
— Куда мне! У меня голос как у вытяжки. Как у испорченной вытяжки.
— Петь может всякий, — не сдавалась Бернс. — Нужна только тренировка. И уверенность.
— О, уверенности у меня хоть отбавляй, — сказал Тушка. — И голос как у вытяжки.
Бернс с состраданием посмотрела на Тушку:
— У тебя соус в бороде, милый.
— Твою ж мать, простите за выражение. — Тушка принялся перебирать пальцами заросли на лице. — Так, все — хана этой бороде.
— Выбритому тебе лучше, Тушка, — сказала Бернс, промокая губы салфеткой (льняной салфеткой; СШИК не использовал одноразовые бумажные), а потом обратилась к Питеру: — А вот вам идет борода. Я видела, когда Грейнджер вас привезла. Стильно смотритесь.
— Спасибо, но... Я просто не имел возможности бриться, пока был в отъезде. У меня электрическая бритва, а там, видите ли... э-э...
«Что за чушь я несу, — думал он, — неужели больше не о чем поговорить?»
— Значит, — подытожила Бернс, — условия в Си-два действительно так примитивны, как говорят?
— Кто говорит, что они примитивны?
— Все, кто там бывал.
— А кто там бывал?
— Грейнджер...
— Грейнджер не заходила дальше внешнего периметра. — Он поймал себя на том, что не может удержаться от осуждающего тона в голосе. — Не думаю, что она хоть раз перешагнула порог оазианского дома.
Брови Бернс при слове «оазианского» поползли вверх, но она мгновенно спохватилась:
— Так на что оно похоже? Как они живут?
— Ну, их жизненные условия довольно... минималистичны. Я бы не использовал слово «примитивны». Я считаю, что они живут так, потому что таковы их предпочтения.
— Так электричества у них нет?
— Они в нем не нуждаются.
— А что же они делают целыми днями?
Он собрал все свои силы, чтобы скрыть, насколько возмущен этим вопросом.
— Трудятся. Спят. Едят. Беседуют друг с другом. Точно так же, как мы.
— А о чем они беседуют?
Он уже открыл рот, чтобы ответить, но та часть мозга, из которой он собирался извлечь ответ, оказалась наполнена невразумительным лепетом, абстрактными шепотами на чужом языке. Как странно! Когда он был рядом с оазианцами и слышал их разговоры, он так привык к звучанию их голосов, так приобщился к языку их тел, что ему почти казалось, он понимает, о чем они говорят.
— Я не знаю.
— А можете сказать на их языке: «Привет, рад вас видеть»?
— Извините, нет.
— Тартальоне все время пытался кого-то из нас этому научить...
Тушка хрюкнул:
— Это он думал, что это значит «Привет, рад вас видеть». Он просто повторял то, что эти ребята говорили ему при встрече, ага? Блин, а ведь это могло означать: «Проходи, чувачок, не стесняйся, давненько мы не кушали итальяшек».